Ждать тяжело, но они дали клятву быть терпеливыми. Да и куда торопиться? Они собираются жить не год, не два, а много-много. Их счастье от них никуда не денется.
Крепчает морозец. Месяц скрывается за холмом, а звезды движутся извечным путем вокруг неподвижной Полярной звезды. В поселке гаснут огни, их становится все меньше и меньше, светлая цепочка рвется на части, распадается. Ночь.
Глава седьмая
За отличную стрельбу из пулемета «по дуракам» — так называли в роте ростовые мишени, поставленные в ряд (их надо было поразить одной короткой очередью), — Крутову приказом по полку объявили благодарность. В списке значилось с десяток пулеметчиков и из других рот, но все равно Туров был доволен, не скрывал этого и, поздравив Крутова, подписал ему увольнительную:
— Можешь гулять весь праздник.
В день Первого мая, сразу после небольшого военного парада, Крутов был вольный казак и толкался среди публики. Ему хотелось увидеть Иринку. Он ждал, что она появится в колонне школьников, а она прошла с группой девушек, одетых в форму санитарок. На ней нарукавная повязка с красным крестом, белая косынка и сумка через плечо.
Стрельнув в него глазами, она гордо прошла мимо, стараясь чеканить шаг и не сбиться с ноги.
— Когда это ты успела приобрести такую специальность? — спросил Крутов. Пройдя мимо трибуны, демонстранты вливались в общую толпу, и теперь Крутов с Иринкой, держась за руки, выбирались из веселой толкучки.
— А вот и успела. Курсы были в нашей школе. Вечерние, — похвалилась Иринка. — Теперь, если война, пойду на фронт вместе с тобой. Это тебе сюрприз…
— Представляю!
— Что, не веришь? Да знаешь, мы все-все перевязки прошли. Хочешь, любую рану перевяжу.
— Конечно, ты на фронт, а за тобой мама.
— Вредный! — Она капризно надула губки. — Всегда смеешься. — Вдруг она схватила его за руку и чуть ли не бегом повлекла за собой: — Совсем забыла. Быстрей, а то опоздаем к обеду.
— К какому обеду? А твои?
— Папа у меня очень добрый, сам увидишь. Он тебе сразу понравится. И мама… она все уже знает.
— Что — все?
— Ну так, все-все. Я сама рассказала. Ведь должна же она знать, она — мама.
— Может, я в другой раз зайду, не сейчас?
— Что ты! Мама сама велела, чтобы я тебя пригласила. У нас никого чужих не будет, честное слово.
Крутов растерялся: как-то и в голову не приходило, что придет время и надо будет объясниться с ее родителями о своем к Иринке отношении. Все это откладывалось на потом и вдруг подошло так неожиданно. Ну как он пойдет, что скажет? За поцелуями, болтовней и признаниями они еще толком не подумали, как жить собираются, что будут делать. Спроси — ничего не ответят определенного. Одно лишь знают — быть вместе. А как это обернется практически?
— Иринка, почему ты мне не сказала об этом раньше?
— «Иринка, Иринка»! Идем.
Она была преисполнена большей решимости, чем он. Может, потому, что шла к своим родителям и уже успела переговорить с матерью и самое трудное для нее было позади.
Крутов обмахнул полой шинели пыль с начищенных утром ботинок, подтянул обмотки и в первый раз переступил порог Иринкиного дома.
У них была обычная казенная квартира, в каких жили многие знакомые Крутова в его родном поселке. В длинном, барачного типа бревенчатом доме родители Иринки занимали две небольшие комнатенки и кухоньку.
Над плитой протянута бечевка, висит полотенце, рядом — шкафчик для посуды. Конечно — стол, накрытый клеенкой с исчезнувшим узором на сгибах; табуретки окрашены голубой краской; беленькая шторка на окне подсинена после стирки. Часы-ходики, наверное, хандрят, потому что к цепочке подвешен груз — маленькие плоскогубцы помимо гирьки.
В комнате через дверной проем виден большой фикус в кадушечке, на окнах герани. Они цветут, и ярко-красные бутоны прямо-таки горят под солнечным лучом. В простенке между окнами — комод с фотографиями и безделушками. Посреди комнаты — празднично накрытый стол.
Крутова встретили радушно, он быстро преодолел смущение, скованность и почувствовал себя непринужденно.
Отец Иринки — Сергей Иванович — рабочий. Это сразу видно по цвету его лица — землисто-желтоватому, как бы навсегда пропитанному маслянистой копотью, бескровному, с потемневшей кожей. Мазут деповских мастерских, копоть, дым, тяжелый труд за многие годы навсегда убивают живой румянец, заостряют черты, придают лицу чеканные резкие формы.