— Товарищ командир, — обратился Крутов к Турову, — разрешите мне идти в штаб?
— Иди, Крутов. Говорят, штаб должен быть в Гильнево, это километрах в трех-четырех. Туда и иди. Желаю тебе удачи.
— Спасибо! — И в порыве охватившей его признательности к этому суровому, но такому справедливому и доброму человеку воскликнул: — Товарищ командир! Я никогда-никогда не забуду, как много вы для меня сделали!..
Крутов покраснел, ему было неловко, что он не смог совладать с волной прихлынувших чувств — обожания, уважения, что не в силах был промолчать и унести с собой невысказанными эти слова.
Но и промолчать нельзя. Время такое, что не знаешь, как распорядится тобой война, — оставит тебя в живых или уложит под кустом навсегда, и человек никогда не узнает, что семена, посеянные им в душе рядового Крутова, проросли, дали всходы. Да и зачем молчать? Если критикуем не стесняясь, так почему добрые слова те, что окрыляют, приберегать до какой-то особой минуты, будто они испортят того, кто делает большое и нужное дело? Нет, Крутов готов был, если необходимо, повторить свои слова.
— Хорошо, Крутов. Я рад, если помог тебе в трудную минуту хотя, откровенно, и не знаю определенно, в чем это выразилось. Но раз ты говоришь, пусть так и будет. Я делал не больше того, чем велел долг. Старайся и ты исполнять его всегда и везде, как подобает советскому человеку, комсомольцу. Плати добром не тому, кто тебе когда-то помог, а другим, тем, кто в этом нуждается. Добро, как шапка по кругу, идет от одного к другому, а не возвращается назад. Оно должно нарастать, в этом закон человечности, без этого мы не могли бы существовать. Старайся и ты быть всегда справедливым.
— Спасибо. Я постараюсь!
— И главное — не забывай своих товарищей, свою четвертую. Пусть пройдет война, много-много лет, а ты все равно не забывай.
Туров, приотставший за разговором от роты, пожал Крутову руку и пошел. Шагов через полсотни оглянулся, увидел, что Крутов смотрит ему вслед, и поднял руку: прощай! Счастливо! До встречи!
У Крутова защемило на сердце от острого чувства одиночества. Наверное, таким одиноким бывает в первые минуты щенок, отбившийся от матери и оставшийся наедине с огромным пугающим миром. Надо было искать штаб, свое новое пристанище.
У переправы на срезе стояли комдив и комиссар. Они глядели за Волгу и о чем-то разговаривали — может, о том, как долго еще сумеет продержаться заслон на том берегу и не осталось ли там орудий, тяжелого имущества. Потому что после того, как возьмутся за ручку подрывной машинки и мост взлетит, думать об этом будет поздно.
Из-под берега, как из-под земли, вырастали фигуры бойцов, подымавшихся с моста: головы, плечи, руки, зажавшие оружие. Казалось, сама земля рождает защитников, суровых, беспощадных. Крутов завороженно смотрел на эту картину, стараясь впитать, навсегда унести ее с собой, чтобы потом, когда придет время, поведать о ней людям. В этой почти аллегоричной, как сказка о тридцати трех богатырях, картине он, обогащенный событиями последнего месяца, видел разгадку неистребимой стойкости русского народа. Нас не победить, думал он, потому что мы дети родной земли, она дает нам силу…
Он не стал долго задерживаться у переправы, чтобы не попасться на глаза большому начальству, и, не дождавшись взрыва, подался в Гильнево. За спиной, не умолкая, кипела стрельба, накатываясь все ближе к переправе.
Штаб полка расположился в Гильнево часа два назад. Исаков получил приказ занять батальонами оборону по берегу Волги, чтоб не допустить форсирования реки гитлеровцами. Комбаты задачу знали, поэтому подразделения прямо с моста расходились по своим участкам.
Временный мост у Хвастово был взорван, как только гитлеровцы подошли к Волге. За этим наблюдал сам Горелов. Большую часть понтонов, как бы связанных настилом в одну цепочку, прибило течением к левому берегу, но вытащить их на сушу уже не представлялось возможности — противник обстреливал левый берег вовсю.
Когда Крутов появился в штабе, он прежде всего встретил Лузгина — комбата, назначенного только что на должность начальника штаба. Вместо первого помощника Тупицина, отозванного в батальон, из штадива прислали старшего лейтенанта Морозова — бывшего пограничника, не снявшего еще ни зеленых петлиц, ни кавалерийских эмблемой.
Рыжеватый, остролицый, с прозеленью в веселых глазах, он приветливо улыбался и, кажется, совсем не чувствовал скованности в новом для него штабе.
— А вот и ваш писарь, — сказал Макаров, ПНШ по разведке, увидев Крутова.
— Хорошо, что вы так кстати пришли! — Морозов протянул руку. — Надеюсь, мы с вами сработаемся. Морозов Василий Иванович. Это чтоб знали, на всякий случай.
— Постараюсь быть вам полезным, — ответил Крутов, немного польщенный таким уважительным отношением. Тупицин, так тот ни разу не назвал даже по фамилии, не увидел в нем человека. Крутов был для него только писарем, бойцом на худой конец. — Крутов! Рядовой Крутов…
— Вот и познакомились. А дружба придет. Верно? А теперь за работу. Срочное задание. Надо вычертить схему вот этого участка карты. Масштаб пятьдесят тысяч. Это рубеж, на который полку, возможно, придется отходить.
Крутов вгляделся в карту: рубеж обороны проходил по западному берегу реки Тьма — притоку Волги — и по Шостке. Естественная преграда.
— Прошу быстрей, — сказал Морозов. — Я пока кое-что уточню с начальником штаба.
Но Лузгин подошел к нему сам.
— Старший лейтенант, быстро берите в комендантском взводе лошадей — и на рекогносцировку рубежа. Командир полка приказал немедленно наметить участки для обороны батальонов. Выезжайте не мешкая. Бумага потом, подождет. Вам задача ясна?
— Все понятно, товарищ капитан!
— Вот и хорошо. Людей свободных нет, поэтому берите своего писаря и поезжайте. В тыл едете, не куда-нибудь. Вся документация потом…
День был хмурый, по-осеннему промозглый. Ехать приходилось то мрачным, будто оцепенелым лесом, то полями, на которых сиротливо стояли суслоны необмолоченного хлеба. Война подобрала мужчин, а женщины не успели свезти хлеб с поля, и теперь в приникших к земле снопах жировали мыши, точили зерно. Рядки пожухлой стерни убегали на край поля и там сливались с полоской кустарника.
Среди полей ехать было как-то веселее, а в глухих ельниках лошади и те стригли ушами, пугливо прядая при неожиданно треснувшем сучке или крике ворона.
Морозов ехал задумавшись, и Крутов не решался затевать пустые разговоры. Лошади шли гуськом, след в след.
Впереди показалась деревня. Избы выглядели опустевшими, на улице тоже ни души. Только проезжая вровень с окнами, Крутов заметил, как мелькнуло за стеклом лицо старухи, и тут же скрылось пугливо в темной глуби избы.
Население, напуганное приближением «германца», не показывалось. Мужчины воевали на фронтах, кое-кто успел эвакуироваться заранее, а старики и старухи остались присматривать за родным гнездом, надеясь, что «германец» их не тронет. Глядишь, как-нибудь и переживут лихо. Так рассуждали многие.
Морозов достал карту из планшета, убедился, что деревня та самая, через которую предстояло ехать (и расстояние, и направление дороги сходились).
— Не будем здесь задерживаться, расспрашивать, — сказал Морозов. — По-моему, ошибки быть не должно. Едем правильно.
Он стегнул прутиком лошадь, и та пошла крупной рысью. Держался он в седле ловко, как истый кавалерист, непринужденно, испытывая явное удовольствие, а Крутову приходилось туго. Где и когда ему доводилось видеть лошадей, служа в пехоте? Лишь изредка, на учениях, когда разрешали брать повозку под пулеметы, да и то надо было бежать рядом, а не ехать. Вот и казалось теперь, что легче было бы самому бежать рысцой, держась за стремя, чем трястись в седле. Но старшему лейтенанту это было, кажется, невдомек. К тому же он торопился.
Моста через речку Шостку не было. Из воды торчали только остатки свай. Брод был заметен сбоку по колесным следам, вполне пригодный, чтобы пройти людям. Вода едва закрыла стремена и то лишь в одном месте.
По западному увалистому берегу всадники поехали шагом. Морозов остановился и словно бы размышлял вслух: