— Порядок. Только не надо подолгу целиться. Огонь!
После первого выстрела Крутов сказал уверенно:
— Пуля в черном яблоке.
Когда все побежали смотреть мишень, «мазила» тоже не утерпела, кинулась вслед. Крутов один остался на месте. Он видел, как паренек зачеркивал пробоины.
— Сколько?
— Двадцать четыре. Не ожидал…
Крутов ухмыльнулся, словно это он сам выполнил упражнение, и отправился своей дорогой. И вовремя, потому что задержись он еще немного, и штаб был бы закрыт: конец дня.
Его зачислили на довольствие в комендантский взвод, а ночевать разрешили в клубе, потому что в казарме было не повернуться. Работы в клубе и в самом деле оказалось невпроворот, а в армии принято: нужно — хоть совсем не ложись спать, а сделай.
Служба в армии представлялась Крутову прямой и ясной дорогой, шел он на нее с большой охотой, с гордостью, не предполагая, что и на прямом пути можно вдруг сбиться с направления. Никогда не думал, что попадет под арест, и однако… шел людной улицей поселка, завернув руки назад. Без ремня, с расстегнутым хлястиком шинели (как и полагалось по уставу при аресте), он шел под конвоем своего же бойца Мальцева — самого малорослого, слабосильного и незадачливого бойца в роте. Зеваки, которых в воскресенье было предостаточно, посмеивались: «Пат и Паташон!»
— Арестованный, короче шаг! — прикрикнул Мальцев.
Он шагал сзади с винтовкой наперевес, нести ее в таком положении было трудно, а тут еще приходилось рысить, чтобы не отстать от конвоируемого.
— Не ори! — не оборачиваясь бросил Крутов и примирительно спросил: — Тебя кто послал?
— Не разговаривать! — визгливо оборвал его Мальцев. Лишь миновав прохожих, он тихо, доверительно сказал: — Политрук приказал. Вечером, как позвонили, сразу и приказал…
Крутов вспомнил, как не хотел Кузенко отпускать его в клуб. Теперь, при случае, припомнит командиру, да и ему, Крутову, достанется. Стало обидно, больно. Докатился…
— Ну, рассказывай! — сказал лейтенант, когда Мальцев доложил и оставил Крутова в каморке командира роты. В голосе Турова ни иронии, ни издевки.
— Разнимал дерущихся, товарищ командир, — отвечал Крутов, потупясь. — Ну, немного и самому попало…
— Кто и с кем дрался?
— Какие-то гражданские били нашего. Поздно было, не разглядел кого, только знаю, что в шинели был.
— И задержали только вас?
— Только меня. Шапку сбили, искал…
— Значит, вас одного? — недоверчиво переспросил Туров.
— А я не виноват, чего мне было бежать! — с вызовом ответил Крутов.
— Но как же вы не подумали, что кладете пятно на всю роту? Не ожидал, честное слово. Двух недель не прошло, как вас отпустили, и такое… Выходит, прав был политрук, когда советовал держать в роте…
Ночью, в холодном караульном помещении, Крутов почти не спал. Он много передумал, ему казалось, что он сумеет оправдаться перед командиром, не уронив себя. А все выходит не так, проще, и, кроме жуткой неловкости, стыда, в душе ничего нет. Конечно же, Туров прав, осуждая, но что поделаешь: не мог он отказать в выручке Сумарокову, видя, что того бьют! И рассказать об этом честно нельзя: выдашь товарища.
— Ну, так кто же все-таки с вами был?
— Я попался, вот меня и наказывайте, товарищ лейтенант.
— Что же мне с вами делать? — раздумчиво потер лоб Туров. — Ладно, подумаем! — Он глянул на Крутова, покачал головой: — Эх, как вас разделали. Идите в санчасть, что ли…
Понурясь, Крутов вышел из каморки. К нему тут же подошел Сумароков; глаза его беспокойно бегали.
— Не продал меня?
— Что я, не в состоянии ответить за себя сам?
— Ну, спасибо, коли так. Ты, кажись, настоящий кореш. Не робей, ничего они с тобой не сделают…
— Э-э, брось! — отмахнулся Крутов.
ЧП — чрезвычайное происшествие. После вечерней поверки Крутова поставили перед строем роты. Кузенко долго говорил о значении дисциплины. Он заранее готовился к этой беседе, перелистал подшивку «Красной звезды», проштудировал брошюру «О трех особенностях Красной Армии», потому что вопрос надо было поднять на принципиальную высоту. Кое-что он выписал на бумажку, но в темноте не заглянешь в цитату. А собственная речь еще не отработана, сбивчива, и он собой недоволен: не сумел он пропять бойцов словом, не всколыхнул. Он же видит: стоят, слушают, а дай команду разбегутся и про все забудут. Разве позубоскалят…
Кузенко перевел дух и продолжал внушать:
— Красная Армия сильна не только духом интернационализма, но, главное, своей сознательной дисциплиной, готовностью отстаивать в бою Родину до конца. А что мы имеем вместо этого? У нас налицо позорнейший факт: красноармеец Крутов, посланный для выполнения важного задания, достукался до того, что был задержан как организатор драки. Мы не знаем, какие еще черные дела лежат на его совести, но факт налицо — перед нами неустойчивый боец — находка для врагов нашей Родины. Должен вам сказать, что в роте это не единичный случай. Посмотрите на Сумарокова. Как не стыдно бойцу ходить с такой, извините, мордой…
— Упал, товарищ политрук!..
— Это еще надо разобраться, где и когда вы могли упасть, товарищ Сумароков. Предупреждаю, если и вы думаете идти дорожкой Крутова, вам не миновать военного трибунала. Они из одного отделения, и, видимо, не случайно мы сегодня обсуждаем этот тяжкий поступок. Все это — результат слабой дисциплины. Сержант Коваль распустил своих бойцов, не требует с них выполнения устава по всей строгости. Ставлю вам это на вид, товарищ Коваль, и приказываю: ежедневно, в течение месяца, докладывать мне о состоянии дисциплины в отделении…
Лейтенант Туров говорил мало: за нарушение дисциплины красноармейцу Крутову — трое суток ареста. Однако ввиду того, что гарнизонная гауптвахта еще недостроена, арест заменяется лишением увольнительных на месяц.
Никогда еще Крутов не испытывал такого позора, как в эти полчаса, пока его отчитывали перед строем. Даже рубашка на нем взмокла.
— Р-рота, слушай мою команду! — раздался зычный голос Турова. — Напра-во! Ша-а-гом марш! Сумароков, песню!
— Раз, два. P-раз! Р-раз! — подсчитывал ногу лейтенант.
Лихачев подтолкнул локтем Крутова, скороговоркой, между припевом, подбодрил:
— Не вешай головы, Пашка, на то и армия…
— Р-разговорчики! — прикрикнул лейтенант. — Раз-два. Тверже ногу! P-раз, р-раз…
Весь уклад армейской жизни требовал тверже ступать по земле — хозяевами. Перед отбоем, когда сбились у бочки на перекур, Лихачев озорно подмигнул Крутову и спросил:
— Ты что это, Пашка, какому-нибудь иностранцу наподдавал?
— Нет, скорее тот ему! — захохотали вокруг.
— При чем здесь иностранец? — хмуро отозвался Крутов.
— Ну, как же… Чего бы тогда политрук насчет интернационализма распространялся?
— Политрук свое дело знает, — сказал Сумароков и, чтобы как-то загладить свою вину перед Крутовым, добавил: — Пашка кореш что надо…
Глава вторая
Лагерь. Ровными шеренгами, как по шнурку, выстроились палатки. Перед главной линейкой, по которой никто, кроме командира полка, не ходит, расстилается обширная поляна — плац. На плацу происходят построения подразделений на вечернюю поверку и занятия по строевой подготовке. За палаточным городком — темный сосновый лес, пронизанный желтыми стрелами аллей. Там, в глубине бора, размещается материальная часть полка — орудия, минометы, склады, а также различные мастерские, столовая, обоз.
По утрам, едва солнышко проклюнется над горизонтом, звонко играет побудку труба горниста. По всей линейке ей дружно, горласто вторят дневальные: «па-а-ды-майсь!» Лагерь оживает.
Потом ротные колонны, поблескивая щетиной острых граненых штыков, уходят в поле на занятия тактикой, на стрельбы, и лагерь пустеет.
К полудню колонны возвращаются. Еще издали слышится песня. Солнце к этому времени палит нещадно. Бойцы, красные от загара, взопревшие, пропыленные и усталые, идут медленно, шаг у них тяжелый. Тут бы только-только дойти до палаток, скинуть с плеч противогазные сумки, отставить оружие, но командир требует песню, да погромче. Если рота не умеет хорошо петь, значит, неладно со строевой подготовкой и на инспекторской проверке снизят балл. Поэтому каждый командир роты и политрук следят строго, чтобы никто от песни не отлынивал.