Речь Горелова прервали крики «Воздух! Самолеты!». Горелов поднял голову, обвел взглядом небосвод. К переправе, увеличиваясь, плыли три звена бомбардировщиков. Сначала казалось, что они пройдут мимо, к какой-то другой цели, но, когда они стали разворачиваться, сомнения отпали: станут бомбить. Вот первое звено уже пошло на переправу…
— С тобой ясно, — сказал Горелов Исакову. — Поторапливайся с переправой, руководи…
Он резко оттолкнулся плечами от вертикального земляного среза, у которого они стояли прижавшись, чтоб не мешать движению и работающим, и поднялся на берег.
— В укрытие! — раздался его зычный голос. — Всем в укрытие! Под берег! — командовал он кому-то наверху, словно сам он находился в надежной от осколков и пуль броне. — Живо!..
Ноги Исакова будто пристегнуло к земле хватающим за душу воем и визгом, с которым устремилось на переправу первое звено бомбардировщиков. Он хотел бежать, куда-то скрыться, но не мог и что есть силы прижался к земле плечами.
Хлестко и часто ударили первые выстрелы зениток, но странно: они били не по тем самолетам, которые уже пикировали, а по другим, испятнали вокруг них небо, усеяв его, будто клочками грязной ваты, разрывами. Исаков увидел еще, как под воздействием этого огня самолеты вдруг нарушили строй… Визг падающих бомб сдавил ему сердце. Шалыми от страха глазами он обвел вокруг, ища, куда бы юркнуть, упрятаться с головой. Защита с одной стороны, со спины, казалась ему недостаточной, когда бомбы летели прямо на него.
— Ложись! — Кто-то толкнул его в бок, навалился сверху, придавил к земле.
Запах махорки, пота смешался с сырым прелым духом слежалой глины, в которую ткнулся Исаков лицом. Бомбы ухнули неподалеку, встряхнув землю. Гул, грохот, шум сыплющихся сверху комьев, удаляющийся рев самолетов. Шуршание обессиленного, на излете, крупного осколка. Волною воздуха нанесло приторный запах взрывчатки.
Тяжесть с плеч Исакова исчезла.
— Извините, товарищ подполковник, — сказал боец со смуглым, давно не бритым лицом. — Вижу, летят… Думал, как бы уберечь… Не зашиб?
— Кто просил? Себя побереги! — раздраженно бросил Исаков, не желая принять добрых побуждений бойца.
Сапер пошевелил черными узловатыми пальцами, потемнел лицом:
— Нам что… Нам все едино. Заслоню, думал…
Несмотря на огонь зениток, новые самолеты заходили на бомбежку. Исакову показалось, что у воды, под береговым обрывом, безопаснее, но он не отважился переменить место, сознавая, несмотря на страх смерти, что находится на виду у других. Он остался стоять у среза, лишь чувствуя, как белеет лицом, потому что кровь отхлынула от сердца и в нем образовалась тупая, ноющая, как боль в зубах, пустота.
«Та-та-та!» — колотили часто и нервно зенитки. Бомбы сотрясали землю, песок с откоса с шорохом сыпался Исакову под ноги. Кипели, захлебывались от частой стрельбы счетверенные пулеметные установки роты ПВО, ревели, выли надсадно моторы самолетов, выходивших из пике, с визгом и стоном опрокидывались к земле очередные, чтобы сбросить в гущу паромов, плотов и лодок две-три бомбы.
Странно, что вместо сжимающего душу страха наступило состояние отрешенности, словно он смотрел на происходящее со стороны, а его это не касалось. Одна из бомб угодила в край парома, застигнутого на полпути между берегами. Паром был забит до отказа солдатами: человек двадцать — тридцать. Взрывом взметнуло кверху воду, обломки парома, разбросало людей. Когда водяной смерч осел, Исаков увидел, как к месту гибели понтона устремилась чья-то гребная лодка, увидел, как за доски хватаются многие руки, увидел барахтающихся в воде солдат. Все это медленно относилось течением вниз, в сторону…
— В укрытие! Не скапливаться! — прорвался откуда-то голос Горелова.
«Что ему надо? Зачем? — подумал Исаков. — Разве есть укрытие, которое спасло бы от бомбы?..»
Ему казалось, что налет продолжается целую вечность, а на самом деле не прошло и пятнадцати минут. Самолеты, отбомбившись, уходили. Вдруг за одним потянулся дымок, тут же превратившийся в черный шлейф.
— Горит! Подбили! — загалдели вокруг Исакова. Он обернулся туда же, куда смотрели остальные.
Самолет, отвернув с курса, снижаясь, шел на посадку. Наверное, летчик высмотрел где-то поле, но не дотянул до него, вильнул и врезался в землю. В наступившей неожиданно тишине отчетливо стал слышен каждый звук. Исакову показалось, будто с плеч у него свалилась тяжесть. Сердце, как усталый путник шаги при подъеме в гору, стало замедлять свой стук. Среди отчаянных галочьих вскриков и других голосов выделился властный голос Горелова, отдававшего какие-то приказания.
Вокруг как-то враз все ожило, зашевелилось. Исаков удивился: так много вокруг людей, а он до этого их не замечал! Ему не хотелось, чтобы комдив застал его на прежнем месте, и он, сутулясь, стал подниматься по срезу наверх.
Он ожидал увидеть страшные разрушения, но ничего подобного не было. Деревья, монастырь, машины вокруг стояли как и прежде. Правда, кое-где виднелись воронки с рваными краями, был разбит понтон. Был пулеметный обстрел с самолетов — он отчетливо помнил, как вокруг него сочно, будто первые крупные градины по притихшей листве, зашлепали пули, и, возможно, они тоже нашли свою жертву, и кого-то не стало или мучается раненый. Но главное — страх. Он настигал повсюду…
Исаков нашел лошадей и адъютанта на прежнем месте, но бока лошадей были взмылены. Адъютант принялся сбивчиво рассказывать, как они с ординарцем увидели самолеты и, чтобы не погубить лошадей — особенно вашу гнедую, товарищ подполковник! — вскочили в седла и галопом в лес, подальше от греха. А как только они улетели, — обратно…
— Как раз успел, товарищ подполковник! — радовался он. — Наши все в лесу, товарищ подполковник. Я сначала думал: они лес бомбить, а потом вижу — сюда. Ну, тут я…
Исаков ехал молча, тяжело переживая, что за страхом, вызванным этим внезапным налетом, ему ни разу не пришла в голову мысль о батальонах. Чувство неосознанной вины глодало ему душу. Мучительно стыдно, а никому не признаешься, и надо носить это, прятать в глубине, переживать. Хорошо адъютанту, коноводу. Вскочили в седла — да и были таковы. А вот он вынужден был стоять с Гореловым до последней минуты и слушать наставления о взаимодействии, будто контакт с каким-то командиром дивизиона важнее собственной жизни. Черта с два он станет его искать! Слишком много чести для капитана. Придан полку, так пусть ищет его — Исакова.
На въезде в рощу его поджидали комбаты. Навстречу Исакову метнулся майор Артюхин, кинул руку к фуражке:
— Товарищ подполковник, командир третьего батальона прибыл для получения боевого приказа.
Невыразительное, тяжелое, побагровевшее от стужи лицо, горбом выпятившаяся на спине мятая шинель, давно не чищенные сапоги. Он самый старший в полку Исакова, ему сорок пять лет, и у подполковника не повернулся язык напомнить ему о необходимости должного воинского вида. Человек достиг «потолка», сам это прекрасно чувствует, и замечанием делу не поможешь. Тем более, что и другие не лучше. У Лузгина — командира первого батальона — влажный покрасневший нос, лицо в желтых пятнах, на шинели подпалины, как у солдата. Впрочем, сейчас всем приходится одинаково: походы, бои, ночи коротают у костров.
— Вот что, товарищи командиры, — цедит сквозь зубы Исаков, — наступаем… Вам, Артюхин, брать Толутино. Как только возьмете, из-за ваших флангов выдвигаются первый и второй батальоны. Лузгин слева, Бородин справа. И развивать наступление на Некрасове. Все понятно?
Комбаты долго рассматривают карты, пытаются определить, в каких условиях придется действовать. Кругом лес, болота. И хорошо и плохо.
Исакова раздражает их молчание:
— Все уточнения — на месте. А сейчас переправляться. Первым Артюхин, потом Бородин. К ночи чтобы были в исходном районе. Выступать поротно, немедленно.