Лихачев понял Турова. Взять деревню силами батальона без артиллерийской поддержки, когда там сил много больше и к тому же все на ногах, — дохлое дело. Вот и приказал открыть огонь, чтобы по ответному старшие командиры могли судить о реальном соотношении сил. А погубить всех людей опрометчивым решением — нехитро, и кому от этого польза?
Пальба, частая вначале, постепенно затухает. Вот только самолеты свирепствуют. Они прямо виснут над редколесьем, буквально гоняются за человеком, сбрасывают обычные мины вместо авиабомб, жмут всех к земле.
— Суки! — ругается Сумароков, тыкаясь носом в окопчик, когда самолет с бреющего поливает залегшую пехоту и пули смачно чмокаются с землей, взбивая сырую дернину.
За каждым самолетом вслед волной прокатывается ответная стрельба. Всех донимает зло на безнаказанно барражирующих в воздухе стервятников. Криками ликования проводили первый подбитый самолет. Косо срезая пространство, он шел к земле, вытягивая за собой черный шлейф дыма. Пилот кулем вывалился из кабины, какое-то время падал камнем, и вдруг за ним возникла белая полоса шелка, превратившаяся в широкий зонт.
— Глянь, горит…
— Подбили! Ур-ра!.. Сейчас врежется…
— Ах, гад, выпрыгнул. Лови его! Лови-и!..
Самолет взрыхлил землю в километре от роты, срезал крылом сосенку и, разваливаясь на куски, перевернулся. Густой столб дыма и огня поднялся на том месте. Но туда уже мало кто смотрел — все следили за парашютистом. Летчик рывками подтягивал к себе парашют, направляя его полет к лесу. Вот-вот он коснется верхушек и скроется. Десятки бойцов, сорвавшись со своих мест, бежали наперехват. Не выдержала душа Сумарокова, кинулся и он.
— Я ему, гаду, за Кракбаева! — крикнул он уже на ходу.
Гитлеровец не успел отстегнуть лямки парашюта, его еще волочило по земле, когда он увидел сбегавшихся к нему бойцов. Он расстрелял по ним всю обойму парабеллума, двоих ранил, но остальные навалились на него, вышибли из рук пистолет, заломили локти назад. Вмиг образовалась толпа, в центре которой еще волтузились со строптивым гитлеровцем бойцы. Он пинал их ногами, кусал, норовил бить головой, те не оставались в долгу, били по чему придется…
Тщетно пробивался к гитлеровцу невесть как оказавшийся поблизости старший лейтенант Макаров — веселый, живой, как ртуть, голубоглазый тридцатичетырехлетний крепыш. В мирное время он исполнял должность физрука полка и порядком надоедал всем лыжными кроссами, а в военное возглавил разведку полка и теперь стремился прибрать к рукам знатного «языка».
— Р-разойдись! Приказываю!.. — орал он, плечом врезаясь в неподатливые солдатские спины.
— Чего разойдись! Наш фриц! Хотим берем, хотим нет…
— Не имеете права, это пленный! Гаагская конвенция…
— Какой пленный, когда не возьмешь! Вишь, не дается…
Макаров в армию был взят в сороковом году с преподавательской работы и любил при случае щегольнуть познаниями. Но тут все его домогания встречали отпор.
— К черту конвенцию! Он нас колошматит, а мы его на наши хлеба…
— Верна-а! Бей гада!
Велико было озлобление бойцов, достаточно натерпевшихся от фашистской авиации за последние две недели. А тут еще один фриц — и тот не дается в руки.
Толкались плечами, пыхтели, ругались, ярились, стремясь прорваться к центру, до гитлеровца, сплачивались в живую непробиваемую стену с той стороны, откуда наскакивал Макаров. Тогда старший лейтенант, охрипший, взъерошенный, как петух, перетерпевший изрядную потасовку, вдруг решился на отчаянный шаг: отступив немного, он с разгону вскочил на спины ближних и пошел было по живым колышущимся плечам, но его тут же стряхнули, зажали, и какой-то боец, обернувшись к нему темным, багровым от натуги лицом, со злым азартом в глазах сказал, скаля белые, как кипень, зубы:
— А ты шустряк, старший лейтенант! Только не выйдет, тут поле боя, а не в тылу, и мы из этого фрица душу вытряхнем. Не посмотрим…
Круг распался внезапно, будто лопнула пружина, обручем теснившая всех к середке. На истоптанной земле валяется убитый гитлеровец. Кто убил — не найти. Все!
— Отвечать будете! — грозится, строжится запоздало Макаров. — Командованию «язык» нужен, а вы! Ведь летчик, все знал!
— Знал, да не про нас, — огрызаются бойцы. Хоть и старший лейтенант, а не подчиненные они ему. У каждого есть свой командир, с тем другое дело, с тем не поговоришь. — Сволота был, до последнего стрелял. Такой бы рассказал, держи карман…
— Чего там, убили — и правильно. Для того и брали. Собака был, не человек…
И тот же остроязыкий боец, всего лет на пять моложе Макарова, обозвавший его шустряком, сказал, непринужденно хлопнув по плечу:
— Не горюй, старший лейтенант! Вон полна деревня «языков», да глянь, еще на машинах подваливают. Бери — не хочу.
В Некрасово и в самом деле входили крытые брезентом машины с пехотой.
— А ты меня не хлопай! Понял? — озлился, заливаясь гневным румянцем, Макаров. — Встань как положено, когда с командиром разговариваешь! Ваша фамилия? Вот я запишу, тогда запоешь…
— Что фамилия… — Бойца не испугала угроза. — Обыкновенная. Брагин Иван Иванович, образца тысяча девятьсот двенадцатого года. Коренной сибиряк. Так и пиши. Может, к себе в разведку возьмешь — не пожалеешь.
Он, видать, тертый был калач, этот Брагин Иван Иванович.
— И возьму! Посмотрю, каков тогда будешь.
— Товарищ командир, — перебили Макарова, — тут вот документы у фрица какие-то, карта. Может, сгодятся. Опять же пистоля — куда ее? Оставить себе или вам отдать?
Макаров сунул документы и карту в свою пухлую изрядно потертую сумку и пошел. Вместе с ним шагал Брагин и вел переговоры, как перейти в разведку. Это ему, видите ли, больше по душе.
Вернувшийся в отделение Сумароков не застал там Крутова, да и настроение у бойцов было не ахти какое.
— Что такое? Он что, ранен?
— В штаб вызвали, — ответил Лихачев хмуро. — Заодно Керима повел. Тут, брат, все одно к одному. Пока ты бегал, Газин накрылся. За пулеметом лежал, а снарядом из танка щиток прошило. Из двух отделений теперь одного не наберешь…
Сумароков обалдело глядел на него и молчал.
Глава шестая
Более чем опрометчиво было назначать место для командного пункта дивизии, считал Горелов, в Ново-Путилово, рядом с переправой. Она как магнитом притягивала к себе вражескую авиацию.
Переправ было две: одна у Хвастово, где наводили мост на понтонах, и вторая близ Избрижья. На этой последней на правый берег переправлялся полк Афонина, вот гитлеровцы и стремились помешать этому, подвергая переправу беспрерывным бомбежкам.
В очередном донесении Горелов попросил у Маслова разрешения перевести командный пункт на левый берег. Где-то подспудно жило опасение, что дивизия долго не продержится на правом берегу, и когда придет пора убираться за Волгу, отход может получиться далеко не планомерный. В таком случае громоздкий штаб окажется серьезной помехой для частей. Так не лучше ли сразу убрать штаб в более безопасное место? К тому же эти беспрерывные налеты. По пути на переправу и с переправы обязательно два-три самолета пройдутся из пулеметов по деревне, а то и отбомбятся. Все это держит штаб в напряжении, мешает нормальной работе.
Второе и главное, о чем просил Горелов, — это снарядов для зенитных батарей и артиллерии. В дивизии два артиллерийских полка, и только легкоартиллерийский помогает пехоте своими пушками — дивизионками, а гаубично-артиллерийский бездействует из-за того, что нет снарядов.
А что может сделать пехота без гаубиц при нынешней насыщенности боевых порядков противника огневыми средствами? Вот и получается, что вместо широкой полосы дивизия вбила только клин, острием вышедший на Толутино. Батальон Фишера, которому было приказано выйти на шоссе, чтобы обеспечить левый фланг Исакова, проплутал в лесу, и когда подошел к большаку, то встретил там автоматчиков и танки. Таким образом, вся дорога от Даниловского до Толутино оставалась в руках противника, а батальон сидел в заболоченном лесу, скучившись. Другой батальон, посланный, чтобы захватить Путилово и Курково, тоже обнаружил, что деревни заняты мотоциклистами, и перешел к обороне, не выполнив своей задачи.