— Ишь, собака, показывает, что нас окружить хотят, — сказал начальник штаба. — Вот поставить к стенке, чтобы знал, как против своих братьев-славян воевать. Небось сам на нашу сторону не перешел, ждал, пока в плен возьмут.
— Разведчики говорят, что сам на батарею вышел, выходит, перебежчик, — разъяснил начальник разведки.
— В том-то и дело, что «выходит», — съязвил Селиванов, который силился понять пространные объяснения пленного и не мог. А ведь наверняка человек принес что-то важное, иначе б не шел. — Чехословак, свой брат — славянин, насильно мобилизованный, а ты — к стенке. Так начнешь обращаться, так тебе никакой дурак в плен не пойдет, до последнего будет сражаться. Думать надо, голова…
— Узнать бы, какие части перед нами, что думают предпринять. Может, какую пакость готовят.
— Что ж не спрашиваешь? Давай!
Собралось много любопытных. Видя вокруг доброжелательные лица, пленный перестал твердить, что он чехословак, приободрился и знаками попросил закурить. К нему тотчас протянулось с готовностью несколько рук с кисетами, с пачками трофейных сигарет: отходчиво сердце русского человека, незлобиво.
— Ну, молодежь, — обратился Селиванов к окружающим, — кто хоть маленько кумекает по-немецки? Я-то учился давно, уже и забыл когда, а вы должны знать, помнить.
Знатоков немецкого не нашлось, и тогда Селиванов приказал всем разойтись, нечего устраивать «ярмарку» из-за пленного. Он был раздосадован, что не удалось извлечь ничего полезного для войск из этого словоохотливого пленного. А ведь человек пытается объяснить со всей искренностью. Досадно, очень.
Неотложные дела отвлекли Селиванова от размышлений о пленном. Надо было опять наблюдать за поведением противника, поддерживать готовность на батареях, послать разведчиков, чтобы прощупали путь к пятой батарее. Дело в том, что один из командиров штабной батареи гаубичного полка утром прорвался через расположение противника. Он вез машину снарядов. С ДОПа выехал ночью, в пути соблюдали маскировку, шли не зажигая фар. Машина уже миновала Ворошиловские лагеря, когда на одном из пригорков увидели костры. «Вот черти, никакой маскировки, — ругнулся шофер, считая, что так беспечно ведет себя пехота. — Не признают никаких гвоздей братья-славяне». Командир промолчал: он был предупрежден насчет засад, но снаряды были нужны, и приходилось рисковать. Машина на малом газу поравнялась с кострами, и тут в предутренних сумерках они увидели, что возле костров никакие не «братья-славяне», а чистейшие фрицы. На их счастье, гитлеровцы толпились и горланили возле котла с едой — изголодались, наверное, и тут им важнее было скорее получить котелок с похлебкой, чем терять время из-за какой-то машины. У командира хватило выдержки медленно проехать мимо, и только когда костры остались позади, он кивнул шоферу: «Жми!». Шофер дал полный газ и до самого расположения так гнал машину, что командир побаивался, как бы она не развалилась на ходу.
Эта весть, что автоматчики отрезали полк от переправы и остальных сил дивизии, мигом облетела артиллеристов да и стрелковые подразделения тоже.
Вот почему Селиванов следил не только за противником, но и за порядком на батареях, чтоб кто не вздумал там праздновать труса. Основания для опасений были: за время этой войны в окружениях терялись соединения, целые армии, а тут простые смертные — народ, в тактических вопросах не искушенный.
Сидеть на елке было муторно, зябко, в животе подсасывало от голода. После вчерашнего скудного ужина и пустого чая на завтрак здоровому человеку скучновато. Помимо воли Селиванов то и дело поглядывал, не показался ли повар: сразу после завтрака он ушел на батареи разжиться там продуктами, да что-то задерживается.
Повар появился с термосами довольный, но какой-то смущенный. Отозвав в сторонку Селиванова, он стал объяснять, что принес суп-лапшу с мясом, но…
— Принес, так чего мямлишь. Народ голодный, а ты тут антимонии разводишь.
— Понимаете, товарищ капитан, у них вчера на батарее Зорьку ранило, пришлось пристрелить. Кобылка молодая, в упряжке первый год. Да вы ее знаете…
— Так у тебя что, суп с кониной? — прямо спросил Селиванов, уже догадавшийся, в чем дело.
— Ну да. Теперь не знаю, как быть, говорить об этом кому или не надо?
— Не надо, разливай по мискам, и все. Кто хочет, пусть ест, не хочет — отваливает. По мне так один черт, какое мясо. Татары, казахи, монголы едят да еще и похваливают. А мы — русские — хуже, что ли?
— На батарее Ибрагимов все и придумал: что, говорит, мясо будет пропадать, когда мы голодные. Нам, говорит, может, еще придется эти пушки на себе вытаскивать, где силы брать?
— Правильно говорит. Не до предрассудков…
— Он и освежевал Зорьку. Ловкий дьявол. В момент. Мы не успели по папироске выкурить. Заворотил ее головой на восток, чтоб, значит, в Мекку, так по ихнему полагается, и давай. Мне бы, похвалялся, денька два, так я бы, говорит, и колбас наделал. А мясо я сам вываривал, ни запаху, ничего. Специй положил, вкусное мясо…
— Ладно, передо мной не расхваливай, сказал уже.
Селиванов молча принял миску наваристой лапши с большим куском мяса, склонился над ней и принялся хлебать, будто перед ним самый обычный обед. Он не хотел вызывать толков на этот счёт, чтоб не отбить у кого аппетита. Но опасения были напрасны: шутки, смех возникали, казалось, без всякого повода. Подвалил повар кому-то изрядный кус, и тут же возглас:
— Вот это кусочек! И-го-го!
И все хохочут, аж за животы хватаются. «Знают, — решил Селиванов, — солдатское радио уже разнесло весть. Тем лучше».
День перевалил за вторую половину, а гитлеровцы не делали ни одной попытки потеснить батальоны из Толутино. Почему? Неужели им удалось пробиться на других участках в глубь обороны и они надеются взять весь исаковский полк со всеми подразделениями, как перезрелый плод с ветки, лишь подставивши корзину? В Некрасово полно машин, пехоты, и все это чего-то ждет. Чего?
Селиванов решил переговорить с Исаковым. Что ему известно, каковы его планы, что он намерен предпринять? Ведь сидеть сложа руки нельзя.
В сопровождении своего начальника разведки Селиванов отправился на командный пункт Исакова. Заодно прихватили и пленного гитлеровца: быть может, в полку найдется переводчик и тогда удастся его допросить. В штабе Селиванов сразу уловил атмосферу какого-то замешательства: все чего-то ожидали и слонялись по лагерю в тревожной нерешительности.
Исаков находился в своей отдельной палатке и сидел за столом в накинутой на плечи шубе.
— Садись, — предложил он Селиванову, когда тот вошел. — Прибыл ты вовремя: полк отрезан от основных сил дивизии, и сам черт теперь не скажет, что делать. Отрезаны, понимаешь?
— Да, я слышал кое-что. Скажите, а вы посылали разведку, проверяли, действительно ли это так?
— А как же! — воскликнул Исаков. — Если там на дороге три паршивых фрица, так почему ко мне не могут пробиться из дивизии? Ни связи, ни снабжения. Может быть, и штаб дивизии давно уже на левый берег перебрался…
— Не думаю, чтобы нас так просто бросили.
— Война, тут не до благородства. Нажмут, так не то еще сделаешь. Вы слышите, второй день идет бой позади нас, наверное, там уже доколачивают последние наши силы, чтобы потом навалиться на нас. «Не думаю», — с сарказмом повторил он, оставаясь в подавленной, развинченной позе, словно он уже выложил все свои физические и моральные силы. — Сегодня мои взяли двух писарей — шли из Курково в какой-то свой батальон да заплутали в лесу. Знаешь, как они себя вели? Спрашиваю, где ваши войска, так они мне: «аллес», кругом, дескать, и предлагают сдаваться в плен. Они, мол, гарантируют мне, командиру полка, жизнь и хорошее обращение. Такое нахальство неспроста…
— А я, между прочим, тоже привел пленного. Он чехословак и охотно даст показания. Не мешало бы его допросить.
— Да что он нам скажет! Ни черта он не знает. Расстрелять его — и дело с концом, чтоб не валандаться…