Половина одиннадцатого… Откуда-то-донесся удар башенных часов. Женщина в сборчатой юбке и платке схватилась за руку мужа. Такую картину она уже когда-то видела, все это она когда-то пережила… Она и Йозеф остановились в коридоре, вдали на башне так же пробили часы. Затем открылась дверь, и им сказали: «Можете идти домой, ей уже лучше». А потом была длинная процессия от их дома к вноровскому кладбищу, подружки с цветами… Перед ними зияла черная яма, и в нее опускали маленький детский гроб.
Фанушка!
— Йозеф, какое сегодня число?
— Шестнадцатое… — еле слышно прошептал он.
Открылась дверь зала заседаний с номером 322. Люди устремились внутрь. Жена беспомощно смотрела на мужа. Появился защитник Марушки и повел их в большое помещение с высоким потолком. Все скамьи уже были заняты, впереди стояли немецкие солдаты.
Все мысли матери сосредоточились на одном: когда она увидит своего ребенка? В дверях появились конвойные. Как много их на троих парней и одну девушку! Парней посадили на одну скамью, Марушку — на другую.
Внезапно все встали, как по команде. Вошли люди в мантиях, видимо судьи. Один, другой, третий, четвертый. Чужие, незнакомые лица… Сел на свое место и защитник.
Марушку вывели в центр судебного зала. Какой маленькой, одинокой выглядела она! «Марушка, дочурка, я здесь, рядом с тобой, слышишь? Здесь твой отец, твоя мать. Не бойся ничего».
Марушка как будто услышала, повернулась в сторону родителей и улыбнулась. На ней новое платье, она хорошо причесана, черные волнистые волосы стянуты лентой.
По залу пронесся шум.
— Какая юная красивая девушка, — сказал кто-то по-немецки.
Председатель суда поднялся.
Стало тихо, как в костеле. В соответствии с установленными предписаниями председатель открыл судебное заседание и предоставил слово обвинителю.
Прокурор начал речь спокойно, сдержанно.
— Тяжелое время, испытание сил немецкого народа… — говорил он. — Германия побеждает на всех фронтах! Лучшие сыны Германии проливают кровь на восточном фронте ради новой Европы… — В зале послышалось сморкание, и прокурор повысил голос: — Немецкие матери оплакивают своих сыновей, которые принесли свою жизнь на алтарь отечества… — Голос прокурора сделался громовым. — И в то время когда каждая немецкая семья оплакивает отца, мужа, сына, брата, эти молодые большевики, воспитанники Москвы, наносят немецкому народу удар ножом в спину…
Переводчик переводил, с трудом ворочая языком. Обвиняемые отвечали кратко. О чем здесь говорить? Ведь все уже сказано на допросах. А этот суд — чистая формальность, комедия.
«Жаль, — подумала Марушка, когда взял слово защитник, — а ведь эти трое парней могли выкрутиться. Напрасно они во всем признались, я же всю вину взяла на себя. Нет, моя тройка сработала не так, как должна была».
Защитник читал текст тихим и монотонным голосом, тяжело поднимая и опуская набухшие веки, отчего создавалось впечатление, что он сейчас заснет. В зале стояла тоскливая тишина. Наступил полдень, и каждый, очевидно, думал о том, что жена подаст на обед. Один из судей, который до этого момента ковырял в носу, обратился к своему коллеге, безучастно смотрящему в окно:
— И эта девушка руководила целой партизанской бандой?
— Как вы сказали? — переспросил тот.
— Я говорю, неужели эта девушка командовала целой преступной бандой? — повторил судья.
Сосед посмотрел на него бесцветными глазами. Иногда в конце концов до него дошло, что от него хотят одобрительного ответа, он с готовностью сказал:
— Разумеется, она была душой всей группы. Отпетая девица. Чехи все такие!
Он снова уставился в окно, и его одутловатое лицо приобрело мечтательное выражение.
— Она похожа на цыганку, — прошептал он.
Его коллега кивнул:
— Да, но это же чехи!
Судьи покинули зал — суд удалился на совещание.
Зрители остались на своих местах в ожидании большой сенсации. Зашелестела бумага, люди начали жевать свои бутерброды.
— Как вы думаете, каким будет приговор? — спрашивает кто-то сквозь шорох бумаги.
— Этим парням, разумеется, виселицу, а девушке — двадцать — двадцать пять лет.
— Исключено! Наша имперская юстиция не осуждает женщин так строго.
— Но не забывайте, дорогая пани, что сейчас идет война. И действуют военные законы.
Когда судьи вернулись, в зале установилась тишина, как бывает, когда в театре поднимается занавес перед последним актом.