И жили в общем-то спокойно, быстро обустроили быт. Кай-йин в матерью плели корзины, помогая собирать плоды. Я и Эви-йна нашли способ селекционировать известные мне растения, пригодные в пищу и полезные, и вскоре засеяли два небольших поля, одно пшеницей, другое — подсолнухом. Девочка увлеклась селикционированием и с увлечением принялась выводить одну культуру за другой, правда не всегда удачно. Но главное было не в результате, а в поисках его. Эва этого не понимала и возненавидела огород, что мы с дочерью разбили недалеко от дома. Ей казалось, что именно это занятие ослабляет дочь, отвращает от нее и привязывает ко мне, и я узнал еще одно качество своей невольной жены — ревность. Оно было не более переносимо, чем беспочвенные обиды и эта неприятная мне глухота и замкнутость с ее стороны.
Я перестал «стучаться», обратив все свое внимание на ту, которой оно было нужно, на ту, которая не терпела, как Эва, а желала — на свою дочь. И сколько я не объяснял, что занятие, как и умение управлять своей и окружающей энергией, как раз отвлекают и укрепляют девочку, женщина упорно не слышала меня и не принимала доводы.
Лишь рождение третьего ребенка отвлекло ее на время от «забот» о здоровье девочки. Тха родился слабым и требовал особого внимания.
Каждый раз при рождении ребенка, природа напоминала мне о том проступке, и словно накладывала клеймо на каждого рожденного, устраивая буйство стихий в день рождения. А затем выказывала дитя во всей красе смешанной крови.
Я надеялся, что все закончится, как только я восстановлю баланс — как только у нас будет четверо детей.
Наверное, я был неплохим отцом, потому что много времени уделял детям, обучал их всему, что умею. Рассказывал, все, что знаю. Учил тому, чем владел.
Наверное, я был неплохим мужем Эве, потому что старался понимать ее и заботиться, не смотря ни на что.
Но не понимал главного — мало быть неплохим, потому что это равноценно быть — никаким — не быть вовсе. А еще не понимал насколько они все важны для меня, насколько сильно мы связаны. Меня занимало лишь одно — восстановить гармонию и тем спасти свою дочь и сыновей от уплаты долга планете, что приютила их родителей. Они не должны были платить по моим счетам, и все же, платили.
Природа забирала Кай-йна, звала, определяя ему место погибших тигов.
С утра до ночи он пропадал в лесу. Он охотился, старательно вытачивая нож, когда я не отдал свой, и стойко не принимал вегетарианства. Кровь Оша требовала крови и мяса, что я приносил слишком мало, раз заметив, как сын впился в горло косули, которую я убил. Он не ждал, когда мясо прожарят — он хотел сырого, он хотел крови, силы энергии убитого пока она еще жива, и она звала его, инстинкт охотника вел, а скудные знания, что он не столько принимал, сколько отвергал, превращали его в дикого хищника. Именно Кай-йн убил старого хищника, что жил неподалеку у ручья и не мешал нам, как мы не мешали ему. И открыл свой счет, когда мой еще не был погашен.
Он принес шкуру тига и гордо с ужаснувшей меня улыбкой, оглядел нас. Он был рад, он был счастлив. Тха прыгал на ней, смеясь, Эва улыбаясь, потрепала добытчика по вихрам, чуть попеняв за отсутствие и только. А меня свершившееся, как и увиденное одобрение женщины и сына совершенно раздавило.
Я смотрел на знакомую шкуру с огненной окраской и черными полосами, и понимал, что это начало конца. Мне не в чем было винить сына, разве только в том, что совершив один проступок и убив ту пару, я совершил второй — создал другую пару в иллюзии восстановить сломанное. И тем принес в этот мир еще одного бездумного убийцу. А возможно, двух.
Ведь мы не были гармоничной парой и не могли ею быть, а дисгармония в состоянии родить лишь дисгармонию.
Я смотрел на Тха и видел плод своих иллюзий. Видел, что он пойдет по стопам брата, что тот стал его кумиром, и ни мать, ни отец для него больше не авторитет. Не ум и знания, но сила и ловкость станут его идолами.
На моем лице, как и во взгляде как всегда ничего не отразилось, и никто кроме Эви-йны ничего не понял. Девочка прижалась ко мне, глядя с сочувствием и пониманием, и побежала за мной, когда я пошел прочь.
Пять дней мы с ней провели в горах, у заветной пещеры. Сидели и смотрели на пейзаж внизу и думали о будущем. Тогда же дочь увидела впервые мои рисунки и поняла о чем они. Она старательно обошла пещеру, оглядывая каждую картинку, трогая ее пальцами и… принялась готовить краску, чтобы дорисовать, как ей казалось, недостающие.
Я обнял ее за плечи бездумно, я смотрел на вышедший из-под ее заточенной палочки рисунок и видел особое искусство, не чета моему, и видел особый дар и особую остроту ума, опять же, не чета моему. И только это примиряло меня и с собой, со своей нечаянной семьей и той не лучшей ролью, что определила мне судьба, давая пусть призрачное, но оправдание всей истории, в истоках которой я встал, но финал которой не увижу.
— Я люблю тебя, — тихо сказала девочка, и я вздрогнул, внутренне похолодев. Мой взгляд устремленный на малышку стал совсем другим — в нем не было ни холода, ни равнодушия — пытливость и осознание.
Моя дочь превзошла меня.
Она безошибочно почувствовала чего мне остро не хватает в этот момент и щедро отдала.
Это маленькое, хрупкое существо, дитя двух разных рас и иного мира, пошла дальше отца и матери и стала истинной дочерью этой планеты, познав глубинный смысл Х-7 и моей эйши.
Я обнял девочку и зажмурился от невольно обуявшего меня тепла и радости, сметающей без следа ту грусть, что стала почти второй моей натурой, и опротивела до омерзения.
Любовь стала моим лекарством и встряхнула, вернув и суть и смысл моего существования, сняв всякую вину и очистив от скверны ее подруг — печалей и тяжких дум.
Любовь. Именно любовь была истиной сутью моей эйши. А я глупый, никчемный Оша все блуждал в поисках очевидного ответа.
И только сейчас, услышав столь незатейливое признание из уст ребенка, понял, зачем все это было.
Любовь — редкий дар, но выше него ничего нет, и воистину блажен, кто его познал, кто хоть краем прикоснулся к нему.
Любовь — высшее искусство, и велик тот, кто им наделен.
И мне довелось коснуться, быть окрыленным и согретым любовью.
Только вот, поздно. Если б я испытал любовь раньше, осознал, гордыня не толкнула бы меня на проступок, и не запустилась бы цепь плачевных событий.
Моя эйша оказалась особой и дала мне больше, чем могла — она принесла мне не только этот мир, но массу миров, в частности тот, что я держал в своих объятьях, и слышал как бьется маленькое солнце — сердце. Как энергия тепла — кровь, кружит по венам, омывая своим светом органы и даря тепло окружающим. И этот мир я готов был сохранить ценой своей жизни — без раздумий. И этот мир был прощением мне и высшим даром для любого другого.
Он был бесценен.
— Твой отец уникально глуп, — прошептал я. Эви-йна покачала головой.
— Адан. Я слышала, как мама называла тебя Адан.
Я улыбнулся, впервые улыбнулся губами, и ими же коснулся теплой щеки дочери. И мне было приятно ощущать энергию дочери и отдавать ей свою.
— Я буду звать тебя Ефа — первая и особая.
Девочка засмеялась, задорно, как могут смеяться лишь дети, но взгляд был мудр, как у старика.
— Ты скоро уйдешь, — посерьезнела она.
Да. Скорей всего. Если я правильно понял — эйша закончена, значит, я пришел к финалу.
Но какое это имеет значение? Я познал то, ради чего стоило и рождаться и умирать.
— Ты останешься, — погладил ее по щеке, впитывая тепло и нежность кожи, тот безумный в своей открытости фон, ту уникальную энергию, что готова была укутать и окутать, питать и отдавать, ничего не прося в замен кроме одного — будь, просто будь.