Планируя «академию», думал, что в любое время можно от слов перейти к делу, к войне.
Уже затемно Наконечный заканчивал командирский разбор последних боев. Все, что нужно было ему сказать своим подчиненным, он сказал. И теперь слушал, что говорили другие.
…Говорил комэск-5 — старший лейтенант Русанов:
— Почему меня и летчиков обязывают бомбить с высоты четыреста-шестьсот метров? Это мне невыгодно. Во-первых, самолеты идут в зоне пулеметного и винтовочного огня. Во-вторых, это самая выгодная высота для применения автоматических малокалиберных зенитных пушек. Кроме того, штурманы ругаются: сложно прицеливаться — мало время наблюдения цели в прицеле. У меня в эскадрилье все самолеты повреждены пулевыми попаданиями или осколками снарядов МЗА[3]. Давайте поднимем высоту бомбометания до полутора-двух тысяч метров, и дело пойдет лучше. А если это нельзя, то надо бомбить с высоты двадцать-пятьдесят метров по прицелу летчика. Уверяю, потери будут намного меньше.
Наконечный знал, что военная служба, а война в особенности, не терпит нерешенных вопросов. Оставив людей без ответа, он не будет иметь морального права посылать их в бой. Но с ответом не торопился, рассчитывая своим молчанием кого-нибудь еще вынудить на откровенный разговор.
— Товарищ командир, разрешите? — поднялся старший лейтенант Горохов.
Наконечный кивнул головой.
— Немецкие истребители приспособились к нашей однообразной тактике. Узнали, что наш самолет имеет только один верхний турельный пулемет нормального калибра, и начали бить нас снизу. Только мы в своей эскадрилье потеряли от таких атак три самолета, экипаж, и один штурман ранен. Когда мы идем на высоте четыреста-шестьсот метров, то немецкие летчики, обнаружив нас, переходят на бреющий полет, разгоняют скорость побольше, а потом, подойдя на близкое расстояние, делают под наш строй горку и расстреливают тот или иной самолет по выбору, в упор. «Мессера» на фоне земли штурманы видят плохо, истребителей прикрытия нет, а мы как на блюдечке.
Слушая старшего лейтенанта, командир полка почему-то думал о том, что Горохов сейчас своим крупным телом как бы заслонял полк от дальнейших ошибок Певучая, чуть с заиканием, речь текла плавно. Лобастая голова на короткой шее, спокойное лицо, прямой взгляд — все говорило об уверенности в правоте произносимых слов.
— Утку на охоте и то сложнее сбить, чем наш Су-2 при такой тактике. Утка, когда видит стрелка или слышит выстрел, то маневрирует. А мы при таком положении и времени на маневр не имеем.
Горохов сел, а командиры задвигались, переговариваясь между собой.
Наконечному стало ясно, что оба оратора выступают с наболевшим вопросом, да и, вероятно, с предварительного согласия и по поручению других. Больше было похоже на то, что на передний край дискуссии выставлены те, кто помоложе и поразговорчивее. Он взглянул на Русанова, который в свои тридцать лет чувствовал себя довольно уверенно, на что давали ему право два ордена на гимнастерке. Подумал: «Хороший командир». Затем внимательными черными глазами посмотрел на сидящих перед ним командиров.
— Зашумели! Небось сообща решили на меня нападать? Не слепой, тоже кое-что вижу. А как старшим сказать?
Встал майор Митрохин — командир первой эскадрильи. Старший по возрасту.
— Товарищ командир! А если ничего не докладывать? Нам надо бить фашистскую нечисть, в этом главное. Нужен эффективный удар по врагу и без своих потерь.
Узко и глубоко посаженные глаза хитро поблескивали, а пальцы левой руки напряженно сжимали у пряжки ремень, перехватывающий гимнастерку. Вся его маленькая и тощая фигура сейчас выражала напряжение.
— Летчики рвутся в бой. Их потерями не испугаешь. Но лучше воевать без потерь. Поэтому вы с нас спрашивайте за результаты бомбового удара и штурмовки. Мы будем по всей строгости отвечать за удар по цели, а также и за свои потери.
Все сидевшие перед Наконечным согласно закивали головами и завздыхали, поглядывая на часы. И он понял, что дальнейший разговор уже не имеет значения и ничего нового ему не даст. Все было сказано последней фразой. Ради нее командиры затеяли весь этот разговор. К ответу он сейчас был не готов. Но от получившегося разговора ему было и радостно, и тяжело.
Он понимал, что это суровая критика его действий. Критика хорошая, товарищеская, доверительная и нужная. От этого хорошего ему было радостно. А от того, что его поучали подчиненные, что он сам не смог всего этого осмыслить и сформулировать, не смог изложить в рапорте старшему начальнику, — ему было тяжко. Наконечный хорошо помнил, как два года назад ему пришлось дорого рассчитываться за свою точку зрения. Его мысли тогда кто-то подменил, подтасовал и вывернул наизнанку. Тогда что-то у него, видимо, надломилось внутри. Отпустили без извинения, хорошо и то, что из армии не выгнали, звания и ордена не лишили. Полк снова доверили.