— Залп!
Камышев рванул на себя рукоятки. Шипение сжатого под большим давлением воздуха, щелчки откинувшихся курков торпед на короткое время поглотили остальные звуки. И все же сквозь шум пробился тревожный выкрик торпедиста Дорохова:
— Торпеда сработала во втором аппарате. Вышла не полностью!…
Едко запахло жженой резиной и керосином. Ядовитое облако синего дыма быстро расползалось по отсеку. Сергей, бросившийся к торпедному аппарату, заметил, как побледнел лейтенант, командир боевой части.
Лодку сильно встряхнуло. В отсеки порвался рокочущий гул взрыва. Это в борту фашистского транспорта рванула точно пущенная торпеда. Ее басовитый рев был знаком морякам “Щуки” — они совершали четырнадцатый боевой поход и не впервые встречались с врагом.
Корабли охранения заметались вокруг тонущего транспорта. Невдалеке от “Щуки” оглушительно ухнули первые глубинные бомбы. Камышев невольно передернул плечами; во рту у него пересохло, глаза опустились к палубе, чтобы не встретиться с растерянными взглядами товарищей.
Подводники ожидали новых ударов. Но их больше не было. Противник, видимо потеряв лодку, прекратил бомбежку. Однако гидроакустик непрерывно докладывал командиру, что слышит шумы винтов. Потом и шумы смолкли. Наступила тревожная тишина. Она была во сто крат тягостнее и тяжелее грохота глубинных бомб.
“Нет, они где-то здесь, притаились и висят безмолвно над лодкой. Надеются, что мы простачки, поверим тишине и высунем нос на поверхность, — подумал Макаренков. — Здесь оставаться нельзя: не очень-то поманеврируешь на мелководье. Надо уходить в открытое море. Но как?… Через минное поле?…”
Он напряженно искал выхода, разглядывая на карте заштрихованный синим карандашом прямоугольник, преградивший путь лодке к спасительным глубинам.
Его беспокоила торпеда, застрявшая в аппарате. В любой момент она могла сдвинуться с места, удариться о заднюю крышку торпедного аппарата, а тогда… О том, что случится тогда, он старался не думать.
Противник на этот раз попался упорный. То ли командиры вражеских кораблей не знали, что идут, по минному полю, то ли просто боялись жестокой трепки от начальства за неукарауленный транспорт, но они не отставали от лодки.
Шли часы. В отсеках “Щуки” стала ощущаться нехватка кислорода. Несколько раз Макаренков собирался отдать приказ о всплытии, но доклады гидроакустика останавливали его: фашистские корабли продолжали висеть над лодкой. Кроме того, ни на минуту из памяти не выходила застрявшая торпеда. Он зримо видел обнаженные жала ударников, готовые ударить по капсюлю-детонатору. Вот почему бессменную вахту на горизонтальных рулях нес Иван Гандюхин, лучший горизонтальщик североморского подплава и старожил лодки, совершивший на ней все четырнадцать боевых походов. Вот почему, зная, что это ничем не поможет, матросы все же ходили на цыпочках, боялись шелохнуться и, не дай бог, кашлянуть.
Гандюхин вел ледку, что называется, “по ниточке”. Его глаза, зоркие, цепкие, не отрывались от стрелки глубиномера и розового воздушного пузырька, медленно перекатывающегося в овальной шкале дифферентометра. Руки, большие, жилистые, ловкие, неприметными движениями поворачивали никелированные штурвалы. Для него эти часы были испытанием не только умения, опыта, но и воли, настойчивости, упорства. Добрым словом не раз помянул Иван своего учителя — мичмана Юдина, донимавшего когда-то молодых рулевых нудными и ненужными, как им думалось, тренировками.
Но всему бывает начало и рано или поздно наступает конец. Пришел конец и нестерпимо долгому испытанию подводников. Перед рассветом “Щука” оторвалась от навязчивых преследователей. Ко всеобщей радости, гидроакустик доложил: “Море чисто!”, и командир, в последний раз осмотрев горизонт, отдал команду: “Всплывать!”
Лодка всплыла на поверхность. Звонко клацнув, откинулась крышка люка, и в отсеки буйным потоком ворвался свежий воздух, холодный, по-осеннему сырой, напоенный запахами открытого моря.
Макаренков поднялся на мостик. Стояла темная ночь. Только на востоке, чуть высветив небо, пролегла узкая бледно-розовая полоса. Порывистый ветер ударил в лицо, забрался за ворот кожаного реглана, зябкая дрожь пробежала между лопатками. Макаренков поежился, но не ушел под предохранительный козырек рубки. Он даже расстегнул ворот кителя, жадно заглатывая холодный, удивительно вкусный воздух.
Вслед за командиром на мостик поднялись комиссар Зайцев и сигнальщик Кундыш, долговязый и немного нескладный, прозванный матросами Телескопом. Впрочем, Кундыш, лучший сигнальщик “Щуки”, не обижался на товарищей за Телескопа. Втайне он даже гордился прозвищем: оно ведь дано за зоркие глаза, а ими он и в штормовую полярную ночь видит не хуже совы.