— Они признают одно право — право сильного.
— Но при чем тут наш “Пионер”? — пожимает плечами Иннокентий. — И потом мы так далеко от тех мест.
Губы Круглова чуть дрогнули, но он очень вежливо объясняет:
— Мы должны помешать провокации. И не только наш “Пионер”… А расстояние… — он усмехается, — думаю, успеем как-нибудь.
— И вы пойдете им навстречу? — заглядывая в глаза командиру, спрашивает Иннокентий.
— Да.
— И?… — Иннокентий, не договорив, тычет через плечо большим пальцем в сторону ракетного отсека.
— Если получим приказ, — сквозь стиснутые зубы твердо отвечает командир. — Однако надеюсь, дело до этого не дойдет.
Он умолкает. Молчим и мы. Иннокентий, побарабанив пальцами по краю стола, неуверенно спрашивает:
— А как же мы, штатские?… — и, опережая ответ командира, как решенное объявляет: — Мы остаемся с вами. Не так ли, Сергей? — поворачивается он ко мне.
Но Круглов отрицательно качает головой.
— Это исключено. Завтра на рассвете лодка встретится с научно-исследовательским судном “Крузенштерн”, и вы перейдете на него.
— Но мы не хотим… Мы не согласны! — горячится Иннокентий.
— Инструменты, документацию и, конечно, свои вещи вы возьмете с собой, — невозмутимо говорит Круглов и поднимается с кресла. Ясно, разговор окончен.
Обескураженные и раздосадованные, мы отправляемся к себе в каюту. Иннокентий уходит в свой угол и принимается опорожнять шкафчики. Вскоре на его койке вырастает гора из книг, носильных вещей, инструментов и деловых бумаг. Иннокентий, высокий, тощий, топчется возле койки и бормочет под нос что-то неразборчивое и очень сердитое.
У меня сборы недолги, спустя полчаса я свободен. Хочу помочь Иннокентию, но он гонит меня: “Перепутаешь, потом вовек не разберусь!”
Все это время после разговора с командиром лодки меня ни на минуту не покидает щемящее чувство тревоги. Ощущение такое, будто глотнул лишку морозного воздуха и он застрял в груди. Мозг терзает мысль: “Неужели это начало большой войны?!.” Гоню ее от себя, стараюсь думать о работе, о доме, но она упрямо возвращается снова и снова.
Прилег, пытаюсь уснуть. Сон не идет. Помаявшись минут двадцать, поднимаюсь, ополаскиваю под умывальником горящее лицо и иду бродить по лодке.
Признаюсь, ожидал увидеть встревоженные, сумрачные лица. Ничего подобного! Лица как лица, словно ничего необычного не случилось. В верхнем реакторном отсеке два матроса из радиационного дозора разговаривают повышенными голосами. Оба в белом, на головах плексигласовые шлемы с забралами — ни дать ни взять водолазы или космонавты перед стартом. За прозрачными шлемами красные, сердитые лица. Решаю: “Обсуждают обстановку”. Голоса из-под шлемов доносятся точно издалека. Прислушиваюсь. Один говорит другому:
— Нет, нельзя так логарифмы брать! Это тебе не топором рубить, тут тонкость нужна.
Второй морщится:
— Чушь! Еще старик Эйнштейн говорил…
О чем говорил старик Эйнштейн, мне узнать не пришлось, ребята ушли. Шагаю и я дальше. Иду и размышляю: “Что это — поза? Безразличие?… Стоим на пороге таких событий, а они о логарифмах…”
Однако вскоре, кажется, начинаю кое-что понимать. Говорят: “Глаза — зеркало человеческой души”. Заглянул я в эти зеркала и вижу: все взволнованы не меньше моего, все переживают и с нетерпением ждут развязки событий, но они приучены держать свои чувства в кулаке. Такая уж их подводная служба — мужская, суровая, не терпящая бравады и суесловия.
В малой кают-компании подсаживаюсь к старшине рулевых Юре Бельковичу. Он недавно сменился с вахты. У Юры подвижное, с тонкими чертами лицо, острые умные глаза и черные, словно нарисованные углем, соболиные брови — любая красавица позавидует.
— Не спится? — спрашиваю.
— Сон никак не идет, — отвечает он с чуть заметным белорусским акцентом. — У нас в Минске говорят: “За дурной головой и ногам не покой”.
— Как на события смотришь? — интересуюсь. — Дьявольщина какая-то в мире творится!
Юра поднимает брови.
— А чего удивительного?… Прощупывают.
— А если это не просто игра нервов?
На лицо Бельковича наплывает тень. Он даже зажмуривает глаза на секунду, наверное увидав то страшное, что может случиться, если это не просто испытание нервов. Отвечает не сразу, но твердо и без колебания:
— Тогда будем драться! — и тут же переводит разговор на другое.
Я поднимаюсь и иду в центральный пост. По пути просовываю голову в приотворенную дверь поста наведения ракет — очень люблю тут бывать.
— Ученому мужу, салют! Входи — гостем будешь! — говорит на восточный манер, широко улыбаясь, Саша Сверчков, командир поста, и привычно поглаживает реденькую рыжую щетинку под носом, отращенную для солидности.