Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря!…»
И произошло неожиданное: люди встали и зааплодировали. Аплодировали Горькому, Буревестнику, Мельнику и себе.
Мельник поднял руку, чтобы прекратить аплодисменты. А когда люди успокоились, сказал:
— Гитлер и его армия погибнут в буре, которая разразилась сейчас на нашей земле и в нашем небе. Смерть немецким захватчикам!
А в ответ, как клятва, многоголосо отозвалось:
— Смерть!
…И воспрянули люди: расправили плечи, подняли головы, на лицах появились скупые улыбки. С такими пилотами и штурманами уже можно было вновь смело идти в бой.
Слово! Несколько звуков, соединенных вместе волею человека; звуков, превращенных в мир конкретных понятий. Конкретных, если говорить с собеседником на одном языке. Но они, слова, могут остаться просто звуками: без плоти, без образа, не овеществиться, не вызвать у собеседника мысли, интереса, если говорить с ним на языке, которого он не знает.
Человек породил слово.
А может быть, наоборот?
Слово породило человека! Позволило ему тысячелетиями накапливать опыт, знания и передавать их новым поколениям, идти вперед!
Как знать? Может быть, у большевика Мельника не хватило бы своих слов для того, чтобы вдохнуть в людей новые силы.
Но люди в этот момент не думали о себе. Они думали о враге и определили к нему еще раз свое отношение:
— Смерть!
…За час добрались до шоссе. Начальник штаба полка уже «оседлал» дорогу и превратился в ее хозяина: шоссе перекрыл шлагбаум, командиры и красноармейцы при оружии, с красными повязками проверяли грузы и путевые листы у всех машин, идущих на север. На машинах с недогрузом уехала на Белгород первая эскадрилья во главе с Митрохиным. А на юг, куда ехали раненые, машин все не было.
Ведров волновался, но Сергеев прикрикнул на него, чтобы не мешал работать:
— Доктор, идите к раненым. Будут машины, позовем. Обязательно уедете.
Через некоторое время со стороны Белгорода подошли к шлагбауму две пустые полуторки. Из первой машины выскочил полнотелый капитан с красными петлицами. И сразу к Ловкачеву, стоящему у шлагбаума:
— В чем дело, почему останавливаете?
— Так надо, товарищ капитан. Ваши документы и путевые листы.
— Это самоуправство! Сейчас же пропустите. Мне нужно срочно в Харьков. Вы за это ответите.
— Отвечать я не буду. Вон старший — майор Сергеев, — идите к нему. Прикажет пропустить — пропустим.
Капитан немного сбавил наступательный порыв, но все же пытался остаться независимым. Никакие доводы, угрозы жаловаться на Сергеева не действовали. Он с невозмутимым видом забрал путевые листы, приказал усаживать на автомобили раненых. А сам записал шоферам новый маршрут:
«С двадцатого километра шоссе Харьков—Белгород завезти раненых на железнодорожную станцию Харьков (пассажирская), после чего следовать по прежнему маршруту. Начальник штаба полка Сергеев».
Расписался, вынул из кармана гимнастерки печать, подышал на нее и заверил запись на обеих путевках.
— Товарищ капитан! Вот вам новый командир до Харькова, военврач второго ранга Ведров. Не вздумайте ослушаться. А то мы с вами тут не шутки шутим. Ну, Иван Ефимович, садитесь в первую машину, и с богом.
Машины едва ползли.
Белгородское шоссе было сплошь забито автомобилями и прицепами, идущими на север. На машинах и прицепах — станки, ящики, тюки, узлы и всякая всячина. Ехали дети и взрослые, мужчины и женщины, молодые и старые. Кто и в какой конечный пункт двигается, попробуй разберись. Ехали заводами, учреждениями и организациями. Ехали самостоятельно. Эвакуировались и вывозили государственное имущество, уходили и спасали свое добро.
Осипов сидел в кузове и внимательно посматривал за небом. Он привык к мысли, что небо — это не только голубая и звездная бескрайность, поэтому в дневной солнечной синеве постоянно искал врага.
Рядом с шоссе, тоже на север, двигались пешие и конные, трактора, повозки, запряженные лошадьми и волами, а на них сундуки, мешки, люди и люди.
Еще дальше от дороги гнали скот: коровы, овцы, свиньи, козы. Гурт за гуртом. А сверху в небе самолеты. Но никто на них не обращал внимания. Свои ли, чужие ли? Лишь бы не трогали, не мешали идти и ехать.
Только когда какой-нибудь из фашистских летчиков заходил на эту живую реку для атаки: пострелять или сбросить бомбы, река разливалась по степи, а ее течение на север останавливалось.
Улетали самолеты — река горя, страха и тревог входила в берега, сбрасывала с дороги разбитые машины, засыпала землей убитых и снова текла.
Рев моторов на земле, а иногда и в воздухе, скрип и треск. Непрерывный гомон человеческих голосов. Ржание, мычание и блеяние скота. Запахи бензина, машинного масла, человеческих тел и скота перемешивались с пылью, через которую солнце казалось красной и горячей луной.
Осипов думал: «Уходит в глубь страны людей очень много, что-то их ждет впереди? Но еще больше остается по ту сторону фронта. Что будет ними? Кто там и зачем остается?
Все не могут уйти. Это невозможно. Но оставшиеся, в большинстве своем, не покорятся завоевателям. И оккупантам будет невыносимо трудно на советской земле».
Глядя на эту живую реку, Осипов вспомнил книгу Серафимовича «Железный поток». Вспомнил Кожуха и его веру в правоту своего дела. Неистовство, с которым он и казаки не столько спасали себя от смертельной опасности, а спешили на помощь другим, на помощь фронту. И не оказалось перед этими людьми силы, способной остановить их, хотя против них вместе с врагом объединились жажда, жара, голод и болезни.
«Железный поток» превратился в огненный таран ненависти к врагу. Воля Кожуха, объединившего силы полураздетых, почти безоружных людей, превратила колонны его армии в стальной обоюдоострый меч, который рассек мятежную Кубань и вывел отряды, обозы и семьи его солдат на соединение с частями Красной Армии.
«Но тут сейчас нет Кожуха. Иначе нам бы никто не позволил развертывать самоуправное КПП. Есть, наверное, план эвакуации заводов и учреждений, а остальное движется стихийно. И эта стихия, может быть, захлестывает план».
Надо было самому увидеть, чтобы все это понять и прочувствовать. В госпиталь, где только горе и боль раненых, газеты, радио, политинформации, листовки не смогли донести зримо всей этой величайшей трагедии, которую он сейчас наблюдал вокруг себя.
Сердце Осипова все больше ожесточалось. Он еще и еще раз убеждался, что для него сейчас только одно место в жизни — в бою с врагом его народа.
…Вокзал встретил Ведрова и раненых сутолокой, шумом и неопределенностью: расписание не выдерживалось, управление коменданта и билетные кассы были далеко от станции — на Холодной горе, где старшие команд толкались в очередях по двое-трое суток.
Законным путем быстро выехать было невозможно, а раненые не могли ждать долго. Только дополнительная разведка могла подсказать, что делать дальше, на какую хитрость пойти…
В конце концов все же удалось выяснить, что поезд на Пензу отправляется через пять-шесть часов. Отсутствие билетов не волновало. Главное, попасть на перрон, а там уж решить вторую проблему — сесть в поезд.
План операции с большой активностью разрабатывали все.
…Наступило время действовать.
Команда во главе с Ведровым, помогая друг другу, двинулась к калитке, ведущей на перрон. Путь им преградила женщина, одетая в официальную железнодорожную форму, которая ведала пропускным режимом.
Ведров, поздоровавшись, представился:
— Товарищ дежурная! Я врач полка, везу раненых летчиков. Мой помощник ушел к коменданту и вот-вот должен прийти с билетами.
— Ну и что?
— Прошу вас пропустить моих подопечных на платформу, вон на те дальние скамеечки, а то им двигаться и стоять трудно. Если ждать до посадки, то потом их затолкают. А я, если вы пожелаете, останусь около вас и буду ждать билеты.
Дежурная вначале не согласилась, но общие уговоры да и вид раненых в конце концов возымели свое действие: