— Пышный-зад! — простонал с пола совершенно беспомощный Этьен, когда друг нагнулся помочь ему подняться (то ли придушить негодяя?) Наконец он был водружен на ноги — сияющий, неосмысленный, утирающий набежавшие слезы; к тому времени хохотала добрая половина зала — разговора не слышал никто, однако смеялись уже над другими смеющимися, над самими собой, над тем, что вот ведь — угораздило их смеяться безо всякой причины… Красный — от смеха или от смущенья, непонятно — Кретьен занял наконец свое место за столом, сдерживая себя, чтобы не ляпнуть еще одну «освободившуюся» через двадцать лет фразу — «Простите, монсеньоры, мой друг — он такой… не стоит на него обижаться.» Взамен того он так сжал под столом руку Этьена, что пальцы у того хрустнули. Лицо его теперь казалось совершенно спокойным, даже четко обозначились обычные тени под глазами; вот, отец Бернар, превосходный экземпляр катарского послушника для ваших описаний!
— Долго ты собираешься… меня позорить?..
— Кретьен… — друг поднял свои честные, серые, безгрешные глаза. В них уже не было ни искорки смеха — одно сочувствие. — Ты хоть слышал повесть про этого… Беранжера Пышный-Зад?
— Нет. И не собираюсь.
— А я вот — (глубокий вздох) — слышал…
— И что?..
— Потом расскажу… Попроси передать мне во-он ту рыбку, пожалуйста! — и тихонько, фыркая в дубовую столешницу: — А ты уверен, друг мой, что ты все-таки… точно про него не сочинял?
— Нет, Кретьен, ты припомни! Может, как-нибудь случайно, в ранней юности…
— Слушай, ни слова больше об этом… треклятом Беранжере! Пользуешься своей монашеской неприкосновенностью, да?
…Денек опять выдался прекрасный, а до Ломбера оставалось совсем недалеко. Миль около тридцати. И с дорогой повезло — широкая, можно легко ехать вдвоем. И вообще, кажется, со всем повезло. По крайней мере, Кретьен в свои тридцать четыре впервые чувствовал себя так по-мальчишески счастливым. Кажется, даже в бытность мальчишкою ему не доставалось таких дней.
Кстати о мальчишках: Этьену на поверку оказалось двадцать три года. Выглядел он, в общем-то, младше своих лет — наверно, из-за хрупкости сложения. И борода у него росла какая-то несерьезная, так, три волоска; всякий раз, брезгливо соскабливая ее бритвой, тот напоминал мальчика, прилежно бреющегося в подражание отцу. Впрочем, росла она крайне медленно — на Этьеново счастье: он данной поросли не терпел и все время порывался ее уничтожить. Кретьен в отношении бороды был с ним полностью солидарен; кроме того, другого такого чистюли свет еще не видывал — Кретьен купался во всех встречных речках, мыл волосы, даже пару раз постирал нижнюю рубашку. Сегодня тоже наверняка будет где помыться — чем южнее, тем чаще земля прорезана многочисленными реками, речушками, ручейками, чьи тоненькие голоса или синий блеск на каждом шагу манил путешественников. Мир прекрасен, добр и хорош, мир залит светом, мир исполнен даров. Что-то у Этьена в его извечной черной власянице вид бледный и грустноватый, надо его развеселить.
— Эгей, Черный Рыцарь Черной Одежки! Почему это у вас такой вид, будто вы ежа проглотили? Все еще верите, что мир — это творение нечистого? Да ты посмотри, Этьен, как он прекрасен!.. Прямо-таки Храм Божий на земле!..
— Ты что, опять осуждаешь мою церковь?..
— Да упаси меня Боже! — Кретьен истово перекрестился, мотая головой — и тут же понял, что зря. Этьен нахмурился и отвернулся, слегка зеленея.
— Да ладно, перестань ты! Опять из-за этой ерунды огорчаться надумал? Из-за того, что ты катар, а я — католик, и по этому поводу нам вроде бы не по пути?..
— Ну… да, — признался Этьен; конь его тряс головой, отгоняя какую-то назойливую тварь, наверное, муху. Разница в вере в последнее время была любимой Этьеновой причиной для расстройства. Видя, что друг его все никак не обращается в истинную веру, катарский послушник понемножку приходил в отчаяние. Да, у Кретьена, при всех его достоинствах, имелся один преогромнейший недостаток: он был католиком. Он прилежно молился «пыточному столбу», распятию то бишь, чуть что осенял себя бесовским этим знамением, пару раз по дороге заглянул в церкви на мессу, и «Отче наш» у него был неправильный — с хлебом плотским, насущным вместо духовного, сверхсущного… Смириться с этим просто так Этьен не мог. Надежды, что в один прекрасный день друг наконец все осознает и быстро примет консоламентум, оставалось все меньше. Господи, Ты сказал ученикам — оставьте отца и матерь, идите за Мной. Неужели же должен прийти тот ужасный день, когда Ты скажешь это и мне — и я должен буду повернуться спиной к нему, к своему единственному другу, и идти за Тобой?.. Я не знаю, Господи, смогу ли я. Плоть слаба, и я боюсь.