Конечно, мне еще будет препогано, особенно ночью, но я справлюсь, честное слово, справлюсь. Очень важно — хорошо уйти. Важно не только для самого себя, а для остающихся. Уход каждого должен облегчать участь остающимся, помогать им жить и не бояться смерти… Не все еще ясно: надо ли дать знать окружающим, что я осведомлен о своей болезни, или делать вид, будто ничего не случилось? Или же есть третья линия поведения, пока еще не совсем ясная, создающая некую равнодействующую между показным мужеством осведомленности и жалкой, глуповатой беспечностью неведения? Черт возьми, умирание тоже работа, и мы очень плохо подготовлены к ней. Нет никаких серьезных рекомендаций, все приходится создавать самому. Но ничего, первый шаг сделан…» Он достал носовой платок, вытер лицо и шею, подобрал широконосого. Движения его были твердыми и четкими. Если б еще не думать о себе…
Его появление в классной комнате вызвало не то чтобы замешательство, а словно бы легкий сбой, который он, наверное, не заметил бы, если б не подслушанные слова. И ведь не скажешь даже, в чем проявился этот сбой, в том ли, что Михаил Афанасьевич отвел глаза, что Обросов помедлил, прежде чем приветствовать вошедшего в духе обычного охотничьего горлопанства, что Тютчев слишком старательно выковыривал стреляный капсюль из патрона, а Пыжиков забыл улыбнуться, и Чугуев понял, что застал их почти врасплох. Значит, все его переживания и размышления уместились в считанные секунды.
— Николай Иванович, — быть может, серьезнее, чем следовало, обратился он к редактору, — ты все же не затягивай с материалами.
— Да разве к спеху? — очень естественно отозвался Тютчев. — Ты ведь приедешь на северную?
— Кто знает! — сказал Чугуев. — Жизнь коротка, и незачем откладывать. Может, когда северная пойдет, меня уж на свете не будет… или тебя не будет, — добавил он, давая возможность считать сказанное шуткой.
Послесловие
Признаться, я испытывал серьезные сомнения, формируя этот сборник: стоит ли включать сюда рассказы о «домашнем» спорте? Кому они сейчас интересны, кого взволнуют переживания мальчиков и девочек на лыжной или велосипедной прогулке, «олимпийские» игры на подмосковной даче начала тридцатых годов, школьный футбол исхода тех же лет, дворовый бокс или сугубо любительский теннис на московских задворках предвоенной поры? Наш спорт стал профессионален, давно вышел на всемирные рубежи, футбол ныне — дело государственной важности, а юные футболисты уже не мальчики, гоняющие мяч для своего удовольствия, а полномочные служители всемирной футбольной литургии. У них свои стадионы, поля, тренировочные базы, великолепный инвентарь, форма с иголочки, щитки, бутсы, гетры, их наставляют умелые тренеры с высшим физкультурным образованием, наблюдают врачи, разминают массажисты. Хорошо ли это? Наверное, хорошо, как и все, что естественно, что включено в общий мировой поток, а не противостоит ему упрямым, косным анахронизмом. Сколько уж раз платились мы за высокомерную убежденность, что весь мир шагает не в ногу, одни мы — в ногу.