Дубенко заметил увлажненные ресницы профессора и ответно дружески пожал ему руку.
Выходя из поликлиники, Дубенко столкнулся с Беланом, членом парткома, работавшим начальником транспортного отдела завода. Белан подъехал к поликлинике на бежевом «Шевроле» и был в своем обычном веселом расположении духа. Бывший шофер-таксомоторщик, он продвинулся на заводе благодаря своей неутомимой работоспособности и предприимчивости. Белан находился на хорошем счету у Шевкопляса, но Дубенко не нравился. Слишком много было в нем выпирающей изо всех «пор и нор» активности, крикливости и одновременно угодничества перед начальством. Правда, угодничество обставлялось широким жестом рубахи-парня, но это было противно. И сейчас, несмотря на то, что Белан равнодушно потряс его руку и с приветливой улыбкой осведомился о состоянии здоровья «нашего любимого Богдана Петровича», Дубенко сухо улыбнулся и попытался пройти дальше.
Белан взял его под локоть и пошел рядом, стараясь поддержать. Дубенко отстранился.
— Не думайте, что я настолько беспомощен, товарищ Белан.
— Ах, оставьте. Здоровье — это все, Богдан Петрович. Потеряете здоровье, никто спасибо не скажет. Клянусь жизнью!
Он стоял перед ним черный, как жук, с блестящими карими глазами и курчавыми волосами, выбивающимися из-под отличного английского кепи. Улыбался, обнажая хорошие белые и ровные зубы. Летние ботинки, привезенные из Риги, белые с желтой отделкой, отлично сшитый, тоже оттуда костюм, шелковая сорочка без галстука с расстегнутым воротом. Много мускульной силы, животной энергии, вытекающей, очевидно (как зло подумал Богдан), от полнейшего бездумья, так и перло из этого человека. «Неужели я завидую его здоровью, его беззаботности, — подумал Богдан. — Как это глупо».
Дубенко решил не обижать этого человека и более приветливо попрощался с ним. Обрадованный Белан отворил дверцу автомобиля и подсадил Дубенко.
— Счастливый путь, Богдан Петрович. Кланяйтесь вашей милой Валентине Сергеевне, Алешу целуйте, маму...
— Спасибо. Передайте привет вашей супруге...
— Ксении Романовне?
— Ксении Романовне.
— Бедняжка беспокоится, Богдан Петрович, — сказал он, наполовину влезая в машину Дубенко. — Ведь мой возраст-то призывной. Правда, я на спецучете, оборонное предприятие, но этот твердокаменный Рамодан может сунуть меня на фронт в порядке партийной мобилизации. — Белан моментально сбросил с себя ухарскую фатоватость и, заискивающе задерживая руку Богдана в своей широкой руке, продолжал говорить, смотря в упор своими нагловатыми красивыми глазами. — Я могу итти на фронт, но чем я меньше принесу пользы здесь? Оборонное предприятие. Почти весь транспорт наш мобилизнули. Будьте уверены. Все налажу. Даю слово!
— Разве уже Рамодан говорил вам о мобилизации?
— Нет... Нет... Но он может.
— Рамодан замечательный человек и коммунист.
— Я не хочу обижать Рамодана. Простите... Только, прошу вас, не говорите ему ничего. Вы слышали новость? Из надежных источников: наши взяли Варшаву, Кенигсберг и Бухарест. Восточная Пруссия горит, как солома. Я был перед войной на границе. Там такие мальчики сидели в самолетах, умереть можно.
— Кто вам рассказал эти... новости?
— Надежные источники. Информбюро не сообщает. Политика! Нельзя раскрывать тайну наших стратегических ударов, — с особым удовольствием повторив последнюю, очевидно, подцепленную им где-то фразу, Белан подморгнул, приложил руку к козырьку и, когда «ЗИС» рванулся вперед, помахал кепи.
Город был полон слухов. Что сообщил Белан, было пустяки. Но как велико желание услышать хорошую весть! А в самом деле — почему бы не взять Варшаву и Кенигсберг? Почему бы нашей южной армии не ворваться в Бухарест? На юге теперь, очевидно, сражается его друг детства и сподвижник по «шалостям гражданской войны» Николай Трунов. Неужели отходят блестящие дивизии, которые с такой гордостью показывал ему Николай? Неужели падают разорванные бомбами германских «юнкерсов» кавалеристы его дивизий и выхоленные строевые кони? Как справился Николай с огромной ответственностью — водить в бой несколько тысяч людей, доверенных его воле?
Плотники обшивали досками зеркальные стекла магазинов, окна парикмахерских, ресторанов обкладывались мешочками с песком. Город, за которым с любовью ухаживали все, следили за цветом стен, гармоничностью реклам и вывесок, постепенно слеп. Саперы опрыскивали из краскоопылителей изящное здание штаба округа. На город опускалась война. Начинались ее будни.