Трунов молчал, он не знал еще, допустимо ли бросать клич и сажать на коней боевых друзей своих. С противником сражалась регулярная Красная армия, созданная более чем двумя десятилетиями мирного строительства. Следовало ли вмешиваться в работу этой армии? Может быть лишними они будут со своими старыми навыками и седыми забубенными головами? Правда, Сталин призывал организовывать народное ополчение и создавать партизанские отряды в тылу врага. В ополчении Трунов принял участие, но это как-то не могло заразить его военным пылом. Партизанить же нужно было на территории, временно оккупированной противником. Но нужно было достичь этой территории. Сидеть же на месте и заниматься трудом мирным становилось невмоготу. Вот так, полный неудовлетворенности и неуверенности в своем значении, прибыл старый Максим Трунов на свидание с сыном.
И вот сын, наконец, перед ним. Максим со скрытым удовольствием оглядел его, но виду не подал.
— Может быть, оторвал тебя от дела, товарищ генерал? — спросил отец несколько обиженным голосом.
— Прости меня, — тепло сказал Николай, — пришлось принимать кое-какие решения. Совершенно невозможно было вырваться. Вот и сейчас, побеседуем и должен снова туда, в штаб... совещание...
— Есть ли смысл в ваших совещаниях, Николай? Помню, мы меньше всего совещались в городах и хатах, а выходили в чистую степь, на высокие травы. Там и мысли просторней, и врага как-то видней...
— Выйдем и мы, отец, в чистую степь, на высокие травы.
— Когда? — Трунов прошелся по комнате большими шагами. — Нужно торопиться. Что же, вы, думаете, это женин брат в гости приехал на масленицу?
— Никто так не думает, отец, — со вздохом и, очевидно, начиная уже тяготиться разговором, ответил Трунов, — все знаем...
— Перед немцем нельзя труса праздновать. Как только ему раз спину покажешь, так и насядет на тебя, как копчик на зайца. Били мы немца, дважды били. Знаю я все его повадки, весь характер. Строем идет — силен, как строй разбил — все пошло у него кувырком. Нашего брата брось одного — чертеет все больше и больше. А немец в одиночку — воробей... Немец за спиной гонится, а от груди падает... понял, голубь? Грудью его нужно встречать.
— Встречаем, отец. Армия отходит, но спину не показывает. Принимает противника и огнем, и штыком. Над каждым рубежом курганы немецких трупов.
— И долго еще будет так?
— Сколько прикажут.
— А если прикажут остановиться?
— Остановимся.
— И ни с места?
— Как же ни с места, отец? Пойдем вперед!.. Или отвык воевать?
— Не верю, — твердо сказал отец, — хвастаетесь. Сколько городов, сколько рек отдали, да какие города и реки. Ежели бы по тем местам хоть галопом проскакал, ни за что бы не бросил. Дрался бы до последнего зуба, а не бросил... Стыдно мне за тебя, Николай. Таскаешь шашку, что из рода в род переходила по труновской линии. Фамилия наша — и то не зря дадена: труна — гроб. Кому гроб? Врагу. А ты что? Может зря отдали вам клинки? Может зря генеральские звезды на себя понацепляли? Может доверите нам отстоять свои земли?
Отец сел и долго и упорно смотрел перед собой. Сын тронул его за руку повыше локтя и ощутил будто стальные мускулы. Можно было позавидовать этой кряжистой и могучей фигуре почти шестидесятилетнего человека. Таких высекали из камня древние и поклонялись, как божеству.
— Я понимаю тебя, отец, — тихо сказал Николай, присаживаясь рядом.
— Понимаешь? — он поднял глаза.
— Да... Много непонятного, но происходит оно от незнания. Тяжелое и страшное испытание выпало на нашу долю, но сопротивление не сломлено, отец. Дух армии не подорван. Я повезу, если хочешь, по полкам тебя, поговори с бойцами. Они много сражались, прошли с боями от Прута, но дух стал еще крепче, отец. Нельзя победить такое войско...
— Ямполь проходили?
— Проходили.
— Помнит кто-нибудь там Максима Трунова?
— Помнят, отец, спрашивали...
— Не брешешь?
— Нет. Спрашивали тебя, многие думали, ты командуешь корпусом.
— А село Попелюхи?
— Проходили. Тоже спрашивали о тебе.
— А Джулинку?
— Проходили... Там приходил записываться к нам в дивизию партизан. Не вспомню его фамилию, такой высокий, сутуловатый и усы почти до плечей свисают.
— А на шее шишка?
— Вот насчет шишки не помню, отец. Но по правой щеке сабельный шрам приметил.
Трунов вскочил и так ударил сына по плечу, что тот даже присел от невыносимой боли.
— Что ты дерешься, отец?