Валю переодели в фиолетовый старенький халатик и положили на носилки. Четыре заспанных девушки подняли ее. Когда Дубенко приник к губам жены и вздрогнули его плечи, девушки отвернулись.
— Приходи, Богдан.
— Буду, буду приходить, Валюша. Все будет хорошо... Не волнуйся.
Он сел на белую скамейку, снял шапку, пальто. Он не помнил, сколько просидел в полузабытье. Его тронула за плечо врач.
— Идите домой, товарищ Дубенко.
— Что с ней?
— Завтра скажем. Ее осмотрит профессор.
Санитарка, с родинкой на щеке, участливо посматривала на Дубенко, переписала вещи пациентки, выдала ему розовую квитанцию. Он видел ее ловкие руки, заматывающие узел, мелькнули зеленые листики «амулета».
— Я возьму пиджачок, — попросил он неуверенным голосом, — можно?
— Возьмите. Только тогда я вычеркну его из квитанции.
И вот он ушел из больницы через те же ворота, которыми сюда ввезли ее. Низкое здание больницы, колонны, побеленные морозом гранитные львы. Он шел, одинокий, с пиджачком в руках... Зеленые листики, привезенные из горячей Мексики. Листики, напоминающие тот последний день в городе, грустное прощание с квартирой.
«Я буду с ней, — шептал он, — я снова буду с ней... Не может быть так жестока судьба...»
ГЛАВА XXXIII
— Сегодня форсируем сборочный и начнем аэродром, — сказал Рамодан Дубенко, — нам помогут горняки со шпурами и взрывчаткой. Они взорвут все коряги.
— Хорошо, — согласился Дубенко безучастным голосом, — хорошо.
Рамодан присел на стул, поближе к Богдану.
— Ты что это, Богдане, такую кручину на себя напустил? Словно уже похоронил свою Вальку. Нельзя так...
— Можно, Рамодан.
— Нельзя, Богдане. Что же, думаешь, у других легче? Ты ковырни каждого из нас... Либо семьи нет, либо сынка убили, либо ранили, либо без вести пропал. Без потерь сейчас нельзя, война.
— Понимаю, Рамодан.
— Пойдешь со мной на аэродром?
— Пойду.
На месте будущего аэродрома кончали валить лес. Шуршали лучковые пилы в опытных руках пильщиков, со свистом падали ели, поднимая снежную пыль. Потом ветви шатались несколько времени и замирали. Подходили люди с топорами и разделывали туши деревьев. Отсюда бревна волочили трактором к сборочному цеху, который вырастал на глазах.
Кунгурцев стоял почти по пояс в снегу и курил папиросу. Он был в меховом жилете, на шее шарф. Рядом торчком стояли лыжи, широкие и длинные.
— Греюсь в снегу, — сказал он подошедшим Дубенко и Рамодану, — на лыжах стоять сподручней, но холодней. Прихватывает ноги.
— Непонятная механика, — заметил Рамодан, — чудные вы люди.
— Вот сейчас чудные люди начнут кое-что показывать.
Горняки, приведенные Кунгурцевым, разошлись между зелеными кучками обрубленной хвои и свежими пнями. Снег сиял разноцветно и весело. На низком северном зените стояло солнце. Горняки заложили шпуры, и вскоре беловатые запальные дымки поднялись всюду. Старшой что-то покричал, подрывники присели. Короткие и негромкие взрывы донеслись до них. Поднимались и падали конусы земли, снега, дыма. На месте жалких пней чернели воронки, издалека похожие на воронки от бризантных снарядов. По проложенной лесорубами лыжине один за другим покатили Романченок и его приятели летчики, в собачьих унтах, каракулевых ушанках и грубых свитерах. Один из летчиков упал и долго выкарабкивался из снега, что-то озорно крича укатившим от него приятелям.
— Вот таким образом приготовим вам поле, — сказал Кунгурцев, бросая докуренную папироску, — воронки надо засыпать, утрамбовывать.
— Снег укатаем катками, — добавил Рамодан.
— Это уже ваше дело, — Кунгурцев положил лыжи на снег, ловко прыгнул на них, защелкнул крепление. — А кстати, товарищ Дубенко, Угрюмов вот-вот подъедет, обещал...
— Подходит наша очередь, — оказал Дубенко.
— Да, дни считанные, — Кунгурцев оттолкнулся с места, немного пригнулся и покатил.
— Видать, из комсомольцев, — с похвалой отозвался Рамодан, — как на лыжах чешет! А вот я никак не осилю эту премудрость. Вроде и простое дело, а сноровка нужна сызмальства. А ты не тужи, Богдане. Как это ты не можешь своих чувств сдерживать?
— Все думаю и думаю, Рамодан. Никак не могу избавиться от мыслей. — Дубенко решил поделиться с Рамоданом, — почему так, когда вместе, не ценишь, когда отдельно, такая тоска одолевает...
— Мне тоже бывает тяжело, Богдане. Верю тебе... Сам иногда вижу во сне и жену, и Кольку, и Петьку... Опять рвут!
Снова поднялись черные столбы, и рокочущий звук покатился над горами и тайгой.