Дубенко подъезжает к своему «таракану», входит в комнату и находит там отца, распивающего коньяк с Лобом. При его появлении отец несколько смущается, отирает усы.
— Я на минутку, Богдан.
— Ерунда, батя, — кричит Богдан весело, — я тоже пропущу чарку за здоровье Валюньки.
— Как она? — спрашивают одновременно и отец и Лоб.
— Даже написала письмо, — хвалится Дубенко и садится к столу.
Лоб рассказывает о боях авиационных полков, действующих на Южном фронте. Лоб работал на Днепре, над Перекопом, штурмовал танковые колонны врага. Он рассказал, как Шевкопляс, уничтожив несколько десятков танков, попал в перепалку, был сбит, и его десять дней считали погибшим. Но Шевкопляс остался жив и прошел со своим экипажем по всему Крыму. Шевкопляс возвращался домой, сражаясь с немцами. Бахчисарай! Там немцы.
Дубенко припоминает недавнее прошлое. Осень прошлого года. Он проносится на «линкольне» через чудные Крымские горы, покрытые умирающими грабами. Золотые, красно-медные деревья. Долина горящих деревьев! Ручей, где пили они хрустальную воду. Бесконечные сады равнины Бахчисарая. Яблоки на грузовиках, на земле — огромными кучами, на волах, в корзинах сборщиц, на деревьях. Долина, казалось, захлебывалась в яблочных волнах. Валя сидела возле него. Они бродили по дворцу Гирея и видели потускневшее с годами величие хана-завоевателя. Смотрели на невзрачный фонтан слез, привлекший великого Пушкина. Кто думал, что через год во дворец Гирея ворвутся немецкие танки, предварительно разбив в пыль сотни домов трудолюбивых татар, владельцев яблоневой долины. Золотой Крым! Сокровищница солнца, винограда!
Лоб говорил о боях над Крымом, а Дубенко думал свое. Может ли он сейчас сидеть здесь, когда там, на заводе, работают его люди, чтобы вернуть родине и золотистый Крым, и Украину, и Белоруссию? Дубенко встает и уходит на завод.
Снова дымный цех агрегатной и общей сборки. У стапелей, у машин, у стендов люди. Они окружают его, задают вопросы, и он отвечает, он лезет в машину, проверяет работу, заходит в лабораторию, где с Угрюмовым сидит Тургаев над испытанием дельта-древесины. Сегодня он привез дельта-древесину, которую невозможно взять острым ножом. Дерево крепче стали. Испытания дают блестящие результаты. Угрюмов поднимается со стула, подбирает своей широкой рукой волосы и тепло улыбается Богдану.
— Итак, Тургаев, пикирующие бомбардировщики и торпедоносцы должны тоже вырастать в тайге, — говорит он.
Дубенко берет карту испытаний дельта-древесины и сидит над ней около часа. Потом ему приносят образцы, и он сам проверяет их на разрыв, на излом, на твердость. Угрюмов возвращается и заглядывает через плечо Дубенко на его записки. Довольная улыбка освещает его лицо.
— Будет? — спрашивает он. — Будет по-нашему?
— Будет по-нашему, — отвечает Дубенко.
— Как с женой?
— Удовлетворительно.
— Почему не говорите: хорошо?
— Боюсь испытать судьбу.
— Вон вы какие, украинцы... суеверные. Ну а Урал полюбили хоть немного?
— Полюбил, товарищ Угрюмов.
— Производственник поймет и полюбит Урал быстрее. А вы производственник. Уралец неотделим от Урала. Столетия борьбы с камнем, металлом огрубили его снаружи, но если расколоть, то внутри золотая жила... Теперь вы мне покажите остальные цеха.
Равномерное гуденье станков успокоительно действует на Дубенко. Он идет в этом ритмичном гуле, видит пятна желтого света, падающие из-под колпаков у каждого станка, подрагивание прутка, пережевываемого автоматами, тележки с деталями, автокары с крупными деталями... Завод живет. Еще не закончен, но живет!
Чавкали прессы, горели термические печи, гудел воздух в компрессорных трубах, градуировал по металлу станок, когда-то принадлежавший Хоменко. Хозяина давно не было. Он лежит, приваленный камнями, невдалеке от разрушенного завода. А станок привезен, установлен и выполняет точную работу.
Вот выстроились густо, один к одному, токарные автоматы. Они поставлены не по правилам. На прежнем заводе они занимали в четыре раза больше площади, но здесь приходится использовать каждый сантиметр. В цехе работает триста семьдесят парней и девушек, присланных их отцами, рабочими-горняками.
В замасленных рубашках и платьицах, они стоят у станков, стиснув зубы. Они сосредоточенны и горды своим трудом, и вряд ли они думают сейчас, что они уже сейчас люди красивой и пламенной легенды.