— Как звать тебя! — спрашивает Угрюмов парнишку с взъерошенным уральским вихорком.
— Юрий, — отвечает парнишка, не глядя на спрашивающего. Он занят своей работой.
— Сколько ты уже работаешь?
— Пятнадцать дней.
Юрка не смотрит на Угрюмова и не смущается.
— Никто не сломит такой народ, — тихо говорит Угрюмов, шагая между рядами автоматов, — никто.
Дома Дубенко садится за стол и долго и упорно смотрит на карточку Вали. Мысли снова о ней. Как ее здоровье? «Страдающая Валюнька». Так она назвала себя.
Сейчас на заводе работают сотни женщин. Все они трудятся для себя. Они трудятся для спасения родины, детей, близких, не из-за денег, не из-за славы.
Скопилось много белья дома. Нет чистого полотенца. Просить постирать женщин завода? Но им некогда. В город отвезти не удосужился. Дубенко прикрывает дверь на крючок и принимается стирать полотенце, носовые платки, пару белья. Он спешит, чтобы кто-нибудь не застал его. Руки побелели от горячей воды и мыла, кругом набрызгано. Жарко горит «буржуйка».
Стук в дверь. Дубенко быстро прячет стирку под кровать, подтирает пол тряпкой и, набросив куртку, отворяет дверь на повторный стук.
— Белан!
— Прошу прощения, Богдан Петрович, — говорит Белан, — на айн минут, как говорят наши враги. Я добыл белых булок для Валентины Сергеевны, стакан меду и яблоки.
Он выкладывает яблоки на стол, из карманов дубленки. Яблоки стучат, как биллиардные шары.
— Мерзлые? — спрашивает Дубенко.
— Анапские яблоки. Лоб привез. Ну, конечно, померзли, но яблоки мировые, клянусь жизнью!
— Спасибо, товарищ Белан.
Белан садится, снимает треух и встряхивает своими черными кудрями.
— Все пустяки по сравнению с вечностью. А поселок имени Хоменко начал...
— Молодец, Белан.
— Я его к весне отгрохаю, между прочим, клянусь жизнью. Если я попрошу гвоздей и стекла у Угрюмова, будет политично? Не скажет — за старое принимаешься, Белан?
— Не думаю, — Дубенко смотрит под кровать и разглядывает руки.
— Я вам, кажется, помешал, — говорит Белан и поднимается.
— Нет, — Дубенко краснеет, — нисколько.
— Пошел, спокойной ночи. Шевкопляс сейчас в сборочном. Сам все проверяет. Дошлый стал наш полковник...
Белан ушел. Дубенко вытаскивает из-под кровати корыто и, доканчивая стирку, выжимает белье. Развешивает возле печки на спинки стульев и ложится спать.
ГЛАВА XXXVII
Радио принесло долгожданную весть. Начались зимние наступательные удары советских войск. Взят Ростов-на-Дону. Разгромлена бронированная группа Клейста. Притихшие толпы стояли у рупоров и ловили каждое слово. Над тысячами людей, заволоченных клубами пара, раздавался спокойный голос диктора из Москвы. Небывалый труд воинов фронта и тыла начал приносить плоды.
Рамодан отпечатал сообщение Информбюро и телеграмму Сталина на имя героев Южного фронта. Листовки распространили по заводу. Ими зачитывались, прятали за борта курток и ватников, потом снова вынимали и читали, разглаживая бумагу заскорузлыми пальцами.
Прервав отдых, стала на работу ночная смена. Усталость последних дней как будто исчезла. Вспыхнул смех. Люди вступали во вторую фазу борьбы с противником — поднялось движение рабочих за создание фронтовых бригад.
К чувству общей радости у Дубенко прибавилось личное: немцам не удалось прорваться на Кубань, где жила его семья.
Надо скорее же сообщить Вале! Но завод! Завтра должна выйти на летное поле первая машина.
С Шевкоплясом прибыли военные представители — они торопили выпуск машин.
Дубенко шел в сборочный цех. Данилин, исхудавший и сгорбленный, сопровождал его.
— Вот и начали обдирать перья с нашего мифа, — пошутил Дубенко, — так и общипем.
— А вы злопамятный, Богдан Петрович, — смущенно заметил Данилин.
— Без всякого зла, Антон Николаевич. Просто от радости.
В конторке сборочного Дубенко переоделся в комбинезон, чтобы удобнее было «обнюхивать» машину. В цех заходили члены военно-приемочной комиссии вместе с Шевкоплясом и Угрюмовым. Вслед за первым самолетом на аэродром летно-испытательной станции выйдут первые десять машин, и потом начнется серийный выпуск — результат их больших трудов и лишений.
— Волнуетесь? — спросил Дубенко начальника сборочного цеха.
— Естественно, Богдан Петрович, — инженер поежился, потер руки.
— Пойдемте, — Дубенко отворил двери конторки и окунулся в привычный шум сборочного цеха. Треск молотков, завывание дрелей и прочие шумы в сборочном напоминали ему шум уборки урожая. Как будто раздался рокот комбайнов на золотистых полях шелестящей усиками пшеницы. Снуют ножи хеддера, подрагивая, ползут по транспортеру срезанные стебли, шумит зерно в бункерах. Как здесь, так и там человек подходит к конечному результату своих усилий... Начиналась уборка урожая...