— Как ты попал сюда? Сюда никого не пускают...
Она не могла повернуть головы, но испуг не покидал ее. Она знала, что сюда пускали только тогда, когда больным очень плохо, когда... смерть.
— Ничего не думай, Валюнька, — говорил он горячо и радостно, — никто не пропустил бы меня сюда к тебе. Но я прорвался сам, по-партизански. Ничего плохого. Я хотел тебя видеть.
— Хорошо, — она слабо улыбнулась.
Мелкая испарина выступила на ее лице. Она была рада его появлению, но не могла подавить страданий.
— Мне только что поставили банки. Тридцать восемь и семь.
Он продолжал стоять возле нее на коленях. Он взял ее руку, гладил ее, целовал, шептал какие-то бессвязные слова утешения и их общей радости. Он говорил о Кубани, о письмах, о начале наших побед, о будущем страны. Он говорил ей почему-то о Крыме, о медных горящих деревьях при спуске с хребта, о горном прозрачном ключе, о солнце, которое вернет ей силы, о своей любви к ней.
— Мы увидим Алешу? — прошептала она благодарно.
— Увидим, родная...
— Спасибо... теперь мне будет легче. Иди, родной...
— Ты устала?
— Да. Спасибо, что пришел. Кланяйся всем: Рамодану, Иван Ивановичу Лобу и обязательно Угрюмову. Он хороший человек и, может быть, единственный наш уральский друг...
Она закрыла глаза, и он увидел ее посиневшие веки.
— Открой глаза, — попросил он настойчиво.
Валя открыла глаза и улыбнулась, так хорошо, знакомо. Он увидел снова жизнь, возвращение к прежнему, родному до боли, до слез.
— Я... мне почудилось... Теперь хорошо...
Он провел ладонью по своему лицу, по волосам, поднялся и, наклонившись еще раз к ее лбу и руке, вышел.
В коридоре его встретил профессор. Он взял его об руку и завел в свой кабинет.
— Я слежу за вашей женой и прошу вас, дайте мне возможность ее вылечить.
— Простите, товарищ профессор.
— Прощаю, — он махнул рукой, — такие вы все мужья. Имеет — не ценит, а потеряет — плачет. Идите скорее к себе, и не забивайте голову пустяками. Давайте скорее свою «Черную смерть», а жизнью заниматься предоставьте нам, Богдан Петрович...
ГЛАВА XXXIX
Шевкопляс вышел из барака, потер нос и щеки и недоуменно поднял глаза к термометру, покрытому, как бородой, игольчатыми наростами снега.
— Сколько? Тридцать девять?! Кабы с ветерком, сжег бы проклятый морозище, так?
— Пожалуй, так, — согласился Лоб, поднимая меховой воротник.
— Пойдем, пойдем, — сказал Романченок, подхватывая Лоба под локоть. — Ну, и толстый ты, разнесло на казенных харчах!
— Толстый, толстый, — хрипел Лоб, — сущность человека в здешних краях закрыта шкурами овцы, собаки и оленя. А вообще майор Лоб строен, как... Виктория.
— Насчет Виктории нужно осторожней, — сказал Романченок.
— Во всех войнах дамы играли значительную роль в судьбе воинов, не так ли, полковник Шевкопляс?
— Меня интересуют сейчас не дамы, а представители военной приемки. В девять тридцать Романченок должен отрывать от земли ноги, а военная приемка что-то медлит.
— Наверное, они всю машину уже успели обнюхать, — Романченок прибавил шагу, — ну-ка, прибавим газу!
Они шли к сборочному цеху, шутили, обгоняли друг друга на узкой тропке, протоптанной в глубоком снегу, толкались плечами, чтобы согреться, но думали об одном: о первой машине.
О том же думали и Дубенко, и Рамодан, и Угрюмов. Сегодня рано поутру, перевернувшись на другой бок, Дубенко открыл глаза и больше не мог заснуть, хотя еще храпел отец, который обычно поднимался на работу, «когда черти не вставали на кулачки». Дубенко не спал и думал о первой машине.
Беспокоился о ней и Рамодан, он бодрствовал всю ночь, ходил по цеху и подгонял сборку потока, который должен хлынуть вслед за «первенцем». При выходе из цеха он столкнулся с Данилиным и Тургаевым. Те спорили «по вопросу хвоста». Данилину не нравилось качество древесины, и, разбудив Тургаева, он потащил его в цех.
В салон-вагон поднялся Угрюмов, выпил стакан боржома и позвонил Кунгурцеву, попросил его к себе. Кунгурцев приехал через восемь минут. Когда от станции вверх по улице мчалась их «эмка», Угрюмов сказал Кунгурцеву: «Волнение школьника перед экзаменом?» Кунгурцев поднял свои черные глаза: «Меня попросили шахтеры пустить первую машину над поселком и шахтами в стык двух смен. Тоже их детище».
...Машина стояла, распластав упругие плоскости. За ночь из нее вымели стружки и сор, обычно остающийся после монтажников, подкрасили. Бока машины и ребра крыльев матово светились. Могучее тело самолета покрыто латами брони, видны сизые пятнышки нацеленных пушек и пулеметов. Вооруженцы приготовили машину для боя.