Они миновали узенькую кривую улочку и остановились возле небольшого дома. Юрась осторожно влез на завалинку и, стоя на коленях, приложил ухо к ставням.
— Света нет… никого не слышно, — прошептал он.
— Наверно, спит, — также шепотом сказал Владик.
— Постучимся…
Они поднялись на крыльцо. Юрась неуверенно стукнул в дверь. В доме было по-прежнему тихо. Юрась стукнул еще раз. Теперь ему почудился в сенях шорох. Забыв об осторожности, он ударил в дверь кулаком. Владик зажмурился и от страха втянул голову в плечи. Юрась отчетливо услышал скрип половицы в сенях и ощутил дыхание человека, стоящего по ту сторону двери.
— Тетя Саня!.. — позвал он тихонько.
— Кто тут? — послышался испуганный шепот.
— Это мы, тетя Саня… Я… Юрась…
— Господи! — дверь открылась так быстро, точно школьная сторожиха все время держала руку на крюке. — Господи! Откуда ты? Кто это с тобой? Входите скорее!
Ребята вошли в сени. Тетя Саня поспешно захлопнула дверь, стало совсем темно.
— Запретили нам немцы жечь огонь, — сказала она. — Придется тайком…
Тетя Саня чиркнула спичку и сняла с полки медный подсвечник. В неярком, колеблющемся свете Владик увидел пожилую женщину с очень бледным лицом. Мерцающий свет свечи отражался в зрачках ее больших черных глаз, и от этого они казались еще больше.
Мальчики вошли в кухню, и тетя Саня поспешно сунула свечу под стол.
— Так с улицы не заметят, — объяснила она и вдруг, точно до нее только сейчас дошло, кто к ней пришел, всплеснула руками и тихо запричитала:
— Да откуда же ты взялся, Юрась? Отец-то где? Как же это он не отправил тебя отсюда? Что кругом делается! Партийных расстреливают! Председателя сельсовета нашего арестовали. Батька-то твой где? Как же он тебя, дите беззащитное, оставил?
— Значит, у вас немцы? — испуганно спросил Юрась.
— Самих-то гадов нет! Вчера ушли. Заместо себя оставили старосту да полицая.
Юрась не понял:
— Староста, полицай? Это кто такие?
— Полицай — вроде, значит, как полицейский при царе. А самый главный гад — староста. Сиволоб ему фамилия… Лютует! Все вынюхивает про партийных… А ты мне так и не сказал, где батька-то.
— В тюрьме батя, — сказал Юрась, и голос его дрогнул.
— В тюрьме? Значит, не удалось ему скрыться? Где же они поймали его, псы фашистские?
— Его не фашисты в тюрьму посадили…
— А кто же?
Горло Юрася сжалось, губы его дрогнули, он не мог заставить себя ответить.
Тогда Владик сказал:
— Его по ошибке в тюрьму посадили… Еще до немцев. Мы теперь ничего не знаем… совсем не знаем, где дядя Тима…
Забыв об осторожности, тетя Саня вдруг закричала:
— Какая же змеюка подняла на него руку?! На такого человека! Он жизни своей, здоровья для советской власти не щадил! А его в тюрьму! Свои же! Ну, погоди! Погоди!
Было непонятно, кому грозит тетя Саня. Черные глаза ее сверкали таким гневом, что Владик робко пробормотал:
— Не надо так кричать… Могут услышать…
— Молод меня учить! — вскинулась тетя Саня. — Я тебя и знать не знаю. Кто ты есть?
— Это Владик, — сказал Юрась. — Его папа — полковник Красной Армии.
— Выходит, и его отец партийный?
— Конечно…
— Да что же я буду с вами делать? Он же, ехидна, сразу вас схватит. Чтобы видели фашисты, что он им, как пес, служит! Иуда лысая!
— Про кого вы, тетя Саня? — спросил Юрась.
— Да все про него, про Сиволоба! Уж я-то его хорошо знаю!
— Откуда же он взялся, тетя Саня?
— Местный он. Его еще в тридцатом году судили. Он, косоротый бес, колхозный амбар с хлебом поджег. Там его и схватил муж мой покойный. Теперь он мне попомнит!
— Его расстрелять надо было! — сказал Юрась.
— И верно, промашку дали — в живых змею оставили. А теперь он вволю натешится. Как же мне уберечь-то вас? Он ведь, тарантул носатый, так по хатам и рыщет, так и вынюхивает…
— А вы его не пускайте, вот и все! — сказал Юрась.
— Как ты его не пустишь, коли он староста? Его к нам фашистский офицер на мотоцикле с пулеметом привез. Привез и речь нам сказал: "Вот вам, — говорит, — староста. Приказываю слушаться его. Если убьете этого доброго человека, ваша деревня будет сожжена, а все мужчины расстреляны!" Протявкал и уехал, а Сиволоб-то остался. Остался на горбу нашем. Теперь лютует! И полицай с ним. Партийных всё доискиваются. Да не только что самих коммунистов, а и жен и детей ихних. Объявление вывесили, — дескать, кто будет скрывать коммунистов и евреев, тому — расстрел.
— У меня мама еврейка, — тихо сказал Владик.