– Если ты не боишься, моя дорогая, спать рядом с женщиной, – сказала миссис Берри. – А вот мне было это неприятно вскорости после того, как Берри ушел. Все-таки не совсем это ладно, недавно только замужем – и вдруг женщина с тобой в постели! А только мне непременно надо было, чтобы кто-нибудь возле меня был, не то ведь от холодных простыней в дрожь бросает, уж коли ты к теплу попривык.
У Люси такого предубеждения не было, и они поднялись вместе наверх. Там Люси выдвинула ящики комода и вытащила оттуда премилые капоры, кружевное белье для малыша, сшитое ее руками. Миссис Берри похвалила и белье, и ее самоё.
– Ты ждешь мальчика… женщина всегда может угадать, – сказала она. Потом они опять щебетали и целовали друг друга; и обе разделись у камина и стали потом на колени возле постели и молились за будущего ребенка; и миссис Берри крепко обняла Люси в ту минуту, когда та просила господа защитить и благословить существо, которое должно появиться на свет; и Люси прижалась к ней с горячей любовью. Потом Люси первой стала ложиться, предоставив Берри гасить свечи, и, прежде чем она успела лечь, та склонилась над ней и лукаво на нее посмотрела.
– Никогда я тебя в таком виде не видала, – сказала она, – я готова сама влюбиться в тебя, моя красавица! До чего же у тебя чудесные глаза и до чего пышные волосы, когда они так вот на подушку откинуты. Я так никогда бы не простила моему отцу, если бы он пусть даже на сутки меня с тобой разлучил. Быть мужем такой красотки! – Берри выразительно протянула к ней обе руки. – Губы-то твои так и просят, чтобы их целовали. Никогда еще я тебя такой красивой не видела, как сейчас, когда ты в постели!.. Так оно и должно быть. – Люси пришлось сделать вид, что она встает потушить свечи, чтобы остановить наконец этот поток красноречия, исполненный самой благоговейной любви. Потом они лежали в постели, и миссис Берри нежно ее гладила, и уговаривалась с ней поехать наутро в Лондон, и старалась представить ей волнение Ричарда, когда тот узнает, что скоро станет отцом, и намекала Люси на то, как сладостно она вся задрожит, когда Ричард окажется опять на супружеском ложе, которое сейчас захватила она, Бесси Берри; было сказано и еще много всяких таких слов; во всяком случае, достаточно, чтобы опровергнуть старинную истину, что запретный плод – самый сладостный; Берри нарисовала ей такие соблазнительные картины счастья в ладу с законом и совестью, что истомленная усталостью Люси прошептала:
– Пора спать, милая Берри, – и тогда добрая женщина, хоть не сразу, но все же скоро умолкла.
Бесси Берри не спала. Она лежала, думая о бившемся рядом с нею сердце, милом и храбром, и прислушивалась к ровному дыханию Люси; мысли о ней согревали ее, и время от времени она сжимала руку спящей, чтобы как-то выразить эту свою любовь. Над Гемпширскими холмами[153] разразилась буря; слышались завывания ветра, покрывшего белой пеной поверхность воды и раскачивавшего голые стволы деревьев. Потом порывы его улеглись, оставив на промерзшей земле тоненький снежный покров. Ослепительно сияла луна. Берри услыхала, как залаял сторожевой пес. Это был отчаянный неумолкающий лай. Шум этот напугал ее. Ей стало казаться, что по дому кто-то ходит; потом ей почудилось, что открывают входную дверь. Она прислушалась, и в полночной тишине до нее донеслись какие-то голоса. Она мигом соскользнула с кровати, заперла дверь, задвинула засов и на цыпочках подкралась к окну. Деревья к северу все были белым-белы; искрилась покрытая снегом земля: на дворе был мороз. Она обхватила своими пухлыми руками грудь и, плотно прижавшись к стеклу, принялась вглядываться в окутанный мглою сад. Берри была женщиной мягкосердечной, но отнюдь не пугливой; и в эту ночь мысли ее высоко воспарили над всеми суеверными страхами, которыми наполняет душу тьма. Ей явственно слышались чьи-то голоса; любопытство, к которому не примешивалось ни тени тревоги, заставило ее насторожиться; кое-как накинув свое дневное одеяние на шею и на плечи, она стиснула начавшие было стучать зубы и застыла в неподвижности. Глухо гудевшие голоса вдруг замерли; кто-то заговорил громче; потом входную дверь тихо закрыли; видно было, как какой-то мужчина вышел из сада на дорогу. Он остановился прямо напротив ее окна, и тут Берри спустила штору, оставив приподнятым только ее краешек. Человек этот оказался в тени, и не было возможности его разглядеть. Еще несколько минут – и он стремительно ушел, и, когда заледеневшая, как сосулька, Берри вернулась в постель, Люси, ощутившая сквозь сон холод, так и не проснувшись, от нее отодвинулась.
Наутро миссис Берри спросила Тома Бейквела, не будил ли его кто-нибудь ночью. Загадочный Том ответил, что спал, как сурок. Миссис Берри направилась в сад. Кое-где снег растаял. Он остался только в одном месте, прямо у входа в дом, и как раз там она увидела отпечаток мужской ноги. Ей странным образом пришло в голову пойти поискать какой-нибудь сапог Ричарда. Она так и сделала и, никем не замеченная, измерила этот единственный след. Она несколько раз потом проверила длину от пятки до концов пальцев – и все совпало. Сомневаться не приходилось.
ГЛАВА XL
Дневник Клары
Сэр Остин Феверел приехал в город со спокойствием философа, сказавшего себе: «Час настал», и с удовлетворенностью человека, который пришел к этому решению ценою некоторой борьбы с собой. Он почти простил сына. Его глубокая любовь к нему в конце концов возобладала над уязвленной гордостью и неотвязным тщеславием. Где-то в тайниках его сердца шевельнулись даже проблески сочувствия к существу, которое отняло у него сына и вторглось в его Систему. Он это знал; в душе он даже ставил себе в заслугу эту пробудившуюся в нем доброту. Только нельзя было допустить, чтобы свет счел его мягкосердечным; свет должен думать, что он продолжает поступать в соответствии со своей Системой. Иначе, что будет означать его долгое отсутствие?.. Нечто начисто несовместимое с философией. Вот почему, хоть любовь его и была сильна и побуждала его идти прямо, последние крохи тщеславия все же старались повернуть его в сторону.
Мыслитель наш так хорошо себя знал, что обманывать себя было для него просто необходимостью. Он со всей ясностью представлял себя таким, каким ему хотелось выглядеть в глазах света: человеком, начисто отказавшимся от всех личных пристрастий; человеком, у которого на первом месте стоял отцовский долг, зиждившийся на науке о жизни; словом, не кем другим, как ученым-гуманистом.
Поэтому его немало удивил тот холодок, с каким его встретила леди Блендиш, когда он появился в столице.
– Наконец-то! – вырвалось у нее, и в голосе ее была печаль, которая отзывалась упреком. А ведь ученому-гуманисту, разумеется, не в чем было теперь себя упрекнуть.
Да, но где же все-таки был Ричард?
Адриен решительно заверил его, что он не у жены.
– Если он уехал туда, – сказал баронет, – то упредил меня всего на несколько часов.
Повторив эти слова миссис Блендиш, он, казалось, должен был умилостивить ее: слова эти означали, что он великодушно прощает сына. Она меж тем вздохнула и печально на него посмотрела.
Разговор их как-то не клеился и не был вполне откровенным. Философия его не сумела проникнуть ей в душу; на прекрасные его речения она отвечала унылым согласием; безоговорочно признавая их блеск, она, однако, нисколько не проникалась их содержанием.
Время шло. Ричард не появлялся. Сэр Остин умел владеть собой; он терпеливо ожидал сына.
Видя, как он невозмутим, леди Блендиш высказала ему свои опасения касательно Ричарда и не преминула упомянуть о ходивших о нем слухах.
– Если та, что стала его женой, – сказал баронет, – действительно такова, как вы ее описали, я не разделяю ваших страхов. Я слишком высокого мнения о нем. Если она действительно воодушевила его на этот освященный церковью брак, то этого быть не может. Я слишком высокого мнения о нем.
Леди Блендиш настаивала на одном.
– Пригласите ее к себе, – сказала она, – позовите ее к себе в Рейнем, пусть она поживет там с вами. Признайте ее. Ведь не что иное, как размолвка с вами и охватившие его сомнения толкают его на необузданные поступки. Признаюсь, я ведь надеялась, что он поехал к ней. Но, как видно, это не так. Если только она приедет к вам, он будет знать, как ему поступить. Вы согласны?