– Вашего мужа?
– Собственной персоной!
Люси предположила, что она могла обознаться, но миссис Берри решительно утверждала, что видела именно его, здоровенного верзилу, что не кто иной, как он провел их в библиотеку, и побожилась, что он узнал ее и весь затрясся.
– Ни капельки он не состарился, – сказала миссис Берри, – а я-то, я! Теперь у него есть, чем оправдаться. Я знаю, что я старая салопница.
Люси поцеловала ее:
– У вас вид самой милой на свете старушки, дорогая моя.
– Да, конечно, теперь меня можно назвать старушкой, милая.
– Так, значит, ваш муж в самом деле здесь?
– Берри там, внизу.
Слова эти были сказаны так решительно, что последние следы сомнений исчезли.
– Что же вы теперь будете делать, миссис Берри?
– Уеду, милая. Не стану его счастью мешать. У нас с ним все кончено, я это знаю. Только ведь в дом вошла, как почуяла: что-то должно случиться, и ты подумай только, не успели мы с тобой по коридору пройти… не держи я малютку, мне бы, верно, и на ногах-то не устоять. Учуяла я, видно, его шаги, сердце у меня екнуло, и я вспомнила, что даже как следует и причесаться-то не успела – мистер Вентворт так торопился, и даже не успела надеть праздничное платье. Я знаю, он станет теперь меня презирать. Терпеть он не может салопниц.
– Презирать вас! – гневно вскричала Люси. – И это после того, что он так бессовестно с вами поступил!
Миссис Берри попыталась встать.
– Лучше уж мне уехать сразу, – захныкала она. – А увижу его, так только опозорюсь. Чую, что так оно и будет. А ты его заметила, голубка моя? Знаю, подчас я ему надоедала, что было, то было. Эти дылды так чувствительны ко всему по части их достоинства… да оно и понятно. Послушай-ка, что я тебе скажу! Не удерживай меня в этом доме, милая. Должна тебе сказать, тут и моя вина была. Молодым женщинам невдомек, как с мужчинами себя вести, а я тогда была молодая, да и не очень-то они отвечают за все, что творят: будто их кто-то сзади толкает. Да. Уеду я. Салопница я. Уеду. Никак мне нельзя спать с ним под одной крышей.
Люси положила руки на плечи миссис Берри и насильно усадила ее снова в кресло.
– И вы хотите бросить малютку, негодница вы этакая? Говорю вам, он еще явится сам, и упадет перед вами на колени, и попросит у вас прощения.
– Это Берри-то упадет на колени!
– Да. И он еще будет умолять вас его простить.
– Коли вы добьетесь от Мартина Берри чего-нибудь, кроме пустых слов, я руками разведу! – воскликнула миссис Берри.
– Вот посмотрите, – сказала Люси, твердо решившая, что должна сделать что-то хорошее для той, кому она столь многим обязана.
Миссис Берри оглядела себя с головы до ног.
– А нельзя ли будет подумать, что мы за ним гоняемся? – прошептала она.
– Это же ваш муж, миссис Берри. Может, он сам хочет к вам сейчас прийти.
– Ах! У меня уж и из головы-то вылетело все, что я собиралась сказать ему, когда мы столкнулись, – вскричала миссис Берри. Люси вышла из комнаты.
За дверями она повстречалась с одетой во все черное дамой; та остановила ее, спросила, не она ли жена Ричарда, и, поцеловав ее, тут же исчезла. Люси послала за Остином и рассказала ему всю историю Берри. Остин вызвал к себе верзилу и спросил его:
– Вы знаете, что здесь сейчас ваша жена?
Прежде чем Берри успел уныло что-то изречь, его попросили подняться наверх, и, так как его юная хозяйка сразу же направилась вперед, ему ничего не оставалось делать, кроме как привести в движение свои ноги и поднять все могучее сооружение на второй этаж.
В тот же вечер миссис Берри вкратце пересказала Люси бывший меж ними разговор.
– Он стал говорить со мной так, как бывало говорил Мартин Берри, и, должна сказать, чистосердечно и без всяких обиняков. И вдруг он умолкает и падает… падает на колени. Скажи мне кто-нибудь такое, ни за что бы не поверила. Я держала себя в руках до этой минуты, но этим он меня доканал. И прежде чем я сообразила, что со мной творится, я совсем размякла, а он меня возьми да и обними. Сердцу женскому разве вынести, когда такая орясина грохнется перед вами на колени. Это ведь влюбленный юноша какой, тот одно колено только пригнет, а этот грешник кающийся на оба упал. Эх, кабы он и в самом деле раскаивался! Но как бы ты думала, о чем он меня просит, милая?.. Да о том, чтобы в доме я покамест ни словом никому не обмолвилась! Нет, не очень-то ладно это выглядит.
Люси приписала все тому, что он устыдился своего поведения, и миссис Берри, как могла, постаралась посмотреть на его поведение именно в этом свете.
– А что, баронет поцеловал тебя, когда ты пожелала ему спокойной ночи? – спросила она. Люси ответила, что нет. – Коли так, то подожди пока засыпать, сколько сможешь, – посоветовала миссис Берри, – а теперь давай помолимся за того господина, который так много делает, оттого что не тратит слов попусту.
Как то часто бывает с людьми простыми, миссис Берри глупела только тогда, когда речь шла о ее собственных сердечных делах. Как она и предчувствовала, баронет вошел к ней в комнату, когда все вокруг стихло. Она видела, как он подошел к Ричарду-младшему и, склонившись над ним, стал пристально на него смотреть. Потом он направился к полуоткрытой двери в комнату Люси, прислушался, едва слышно постучал и – вошел. Миссис Берри слышала, как из комнаты донеслись очень тихие слова. Что именно говорилось там, разобрать она никак не могла, но готова была поклясться, что угадала, о чем именно идет речь. «Он назвал ее дочерью, обещал, что она будет счастлива, и по-отцовски ее поцеловал». Когда сэр Остин уходил, она уже крепко спала.
ГЛАВА XLII
Природа заговорила
Покрасневший от гнева Бриарей над кромкою моря – кто он, этот укрытый дымкой титан? А Вечерняя звезда в своей розовой диадеме – почему она так немилосердно нежна? Все это оттого, что кто-то покинул обитель света, и окунулся в сумрачный мир, и запятнал себя так, что теперь не смеет вернуться. Где-то там, на далеком западе, Люси призывает его возвратиться. О, силы небесные! Если бы только он мог это сделать! Как велико, как яростно искушение! Как коварно неусыпное желание! От него помрачается разум, при нем не помнят о чести. Ведь он ее любит; и сейчас еще она для него первая и единственная женщина на свете. Иначе могло ли бы это черное пятно повлечь за собой такие адские муки? Иначе разве оставался бы он неподвижен, когда она раскрывает ему объятия? А если он любит ее, то значат ли хоть что-нибудь все эти падения в бездну – однажды или тысячу раз? Разве любовь не открывает все пути к этому манящему счастью? Что ж, может быть, для нас это и так; но перед нами – чувство, преображенное в храм. И вот этот храм осквернен.
Оскверненный храм! На что же он годится теперь, разве только стать прибежищем пляшущих бесов? Так героя воспитали, так его приучили думать.
Ему некого в этом винить, кроме своей собственной низости. Но ощущать свою низость и принять как должное зовущее его счастье – нет, до такой степени падения он еще не дошел.
О счастливый английский дом! Ласковая жена! Какой безумный, какой роковой порыв воображения увлек его от вас, его, занесшегося в самомнении? Несчастный! Он думал, что у него сотня рук и что он сможет одолеть всесильных богов. Зевсу стоило только дать поручение смешливой даме[161]; она встретилась с Ричардом; и чем же потряс он тогда Олимп? Смехом?
Оресту, вкруг которого выли фурии, было, разумеется, легче, чем тому, кого призывала с небесных высот душа, от которой он был отлучен навеки. Ему не дано забвения, как то бывает с безумными. Расцвеченная красками его первой любви, сверкающая всем великолепием прежних небес, она встречает его повсюду; утром, вечером, ночью она сияет над ним; она неожиданно возникает перед ним в чаще леса; он ощущает ее всеми глубинами сердца. Минутами он обо всем забывает; он кидается обнять ее, называет ее своей любимой, и, увы, от ее невинного поцелуя лицо его искажается стыдом.
Борьба эта продолжалась изо дня в день. Его отец написал ему: он просил во имя любви к нему вернуться домой. С этого дня Ричард начал сжигать отцовские письма, не читая. Он слишком хорошо знал, как самому ему хочется уступить: слова, явившиеся извне, могли ввести его в соблазн и окончательно погасить в нем искру терзавшей его высокой муки, а он держался за свое отчаяние – это было последнее, что его утверждало в себе.