А. Л. Никитин
Испытание „Словом…“
1
(5, 182)[1] Скандал разразился сразу же после выхода книги, и в течение полугода до меня доносились его отдалённые раскаты. Впрочем, причины для этого были, и достаточно веские. А поскольку и сам я не оставался в стороне, меня не удивило, когда в один из серых и мокрых дней марта в коридоре института я увидел стремительно идущего навстречу академика с предгрозовыми интонациями в первых же словах:
— А мы с вами, оказывается, разошлись во мнениях!
В голосе звучали одновременно раздражение, досада, даже упрёк, хотя до сих пор не знаю, почему у нас должно быть одинаковое мнение. Кстати, именно тогда я мог думать, что наши мнения сошлись. Разница заключалась только в способе их выражения.
(5, 183) Всё это в течение двух-трёх последующих минут мне пришлось пояснять взволнованному академику, наблюдая, как постепенно проясняется его нахмуренное лицо, и в довершение я не упустил возможности заметить:
— И всё-таки на вашем месте я бы так писать не стал. Уж очень резко, право слово, нехорошо! Полностью разделяю ваше удивление, сам не принимаю то, что утверждает автор по части русской истории, но зачем же так его пинать?
— Да, да, — академик уже успокаивался, — согласен, можно было сдержанней. Но он вывел меня из себя! Что касается Востока, то тут у меня претензий нет: он востоковед, пусть его судят ориенталисты. И с ландшафтом интересно. Но зачем он берётся за «Слово…»? Он говорит о событиях в Галиче, перепутав всё, и не на год-другой, а на шестнадцать лет! Он же не знает ни русскую историю, ни летописей! А его утверждения, что до 1241 года никакой опасности для Руси от степняков не было? А четыре предшествующие года, за время которых татаро-монголы обратили всю Русь за исключением Новгорода в развалины, когда погибла вся наша культура?! Это какое-то чудовищное недомыслие…
Академик снова начинал волноваться, но я постарался увести разговор в сторону от этой темы, потому что в тот день меня занимало его мнение о предметах более интересных, чем книга, вышедшая полгода назад.
Впрочем, она стоила внимания. Автора её, Л.Н. Гумилёва, я встречал раза два на научных сессиях Эрмитажа, знал, что он ориенталист, занимался немного археологией, но интересы наши не пересекались. Вероятно, и эта книга — «Поиски вымышленного царства», — жанр которой автор предисловия определил как «научный трактат», прошла бы мимо меня, если бы не слова в подзаголовке: «Легенда о „государстве пресвитера Иоанна“».
Средневековая легенда об этом таинственном царстве, существовавшем где-то на Востоке, оказалась удивительно долговечной. «Письмо пресвитера Иоанна», адресованное византийскому императору Мануилу Комнину, а позднее переведённое для папы Александра III и для императора Фридриха Барбароссы, питало чаяния одинаково Ватикана и крестоносцев. Легенда о пресвитере Иоанне и святом Граале вдохновляла храмовников и розенкрейцеров, жила в кругах масонов и подвигла Р.Вагнера на создание «Парсифаля». Легенда передавалась из уст в уста на протяжении столетий. Она меняла окраску, фабулу, но зерно оставалось и пускало новые и новые ростки.
Разгадка оказалась проще, чем можно было ожидать.
К тому времени, когда средневековую Европу всколыхнуло известие о восточных христианах в «государстве» пресвитера Иоанна, даже церковные историки успели забыть о судьбе двух крупных ересей, осуждённых на Вселенских соборах, несторианстве и манихействе. В 431 году на соборе в Эфесе анафеме было предано учение константинопольского патриарха Нестория, который сам был жестоким гонителем всех ересей и сект. Он считал, что богородица была всего лишь «человекородицей», поскольку Христос был отнюдь не воплощением бога, а человеком. Когда гонения на несториан в Византии усилились, они бежали на восток, вплоть до Китая, распространив своё учение среди кочевых тюркских племён.
Книга Л.Н. Гумилёва возвращала к не до конца разгаданной тайне. Но трактат оказался ярче, шире, важнее и названия и подзаголовка. Понятен был восторг читателей — так свежи были страницы, рассказывающие о зарождении и образовании империи монголов, их отношениях с окружающими народами, о кодексе чести степных народов, о дисциплине их войск, непревзойдённом порядке их империи, служившей образцом справедливости, о той великой миссии, которую несли монгольские орды в своём движении на запад, чтобы помочь русским княжествам выстоять в борьбе с Литвой и Орденом… Стоп! Здесь было уже что-то не так.
Всё казалось хорошо, пока автор из восточных степей, для меня остававшихся «землёй незнаемой», не шагнул на Русь. Как археолог я не единожды пережил угольные слои пожарищ, оставленные монгольским нашествием в наших городах, — слои угля, золы, обгорелых костей жителей города и его защитников. В каменных заплатах городских стен и соборов глаз различал следы руин, оставленных таранами Батыя и его военачальников. А сколько раз ещё после этого их жгли золотоордынские и крымские ханы! И, может быть, с особенной остротой я ощущал невосполнимость утраты той древней, рукописной удивительной литературы, которая, вопреки Воланду, всё же почти полностью исчезла в огне этих пожаров…