Теперь уже нельзя было вслед за А.С. Пушкиным сказать, что «за нами тёмная степь, и на ней возвышается единственный памятник: „Песнь о полку Игореве“…». Открытия следовали за открытиями, и в 1883 году Е.В. Барсов, подводя итоги изучению «Слова…», мог с достоинством отметить, что «теперь никому и в голову не приходит заподозревать в нём (то есть в „Слове…“. — А.Н.) новейшую подделку или же позднейшую компиляцию из старинных преданий. Изучение его стремится или к тому, чтобы восстановить текст рукописного оригинала, напечатанного в первом издании, в его палеографической точности, исправить испорченные места и восстановить истинный смысл их, или же к тому, чтобы понять его в частях и целом в связи с эпохой западновизантийской образованности XII века».
3
Впрочем, так ли уж серьёзны были сомнения в подлинности «Слова о полку Игореве»? Знакомясь с литературой о «Слове…», вникая в полемику по поводу истолкования того или иного выражения, прочтения отдельных слов и тёмных мест, можно заметить, что серьёзной оппозиции, отрицающей древность, или, как стали потом говорить, подлинность «Слова…», на первых порах не было. Познакомившись с текстом поэмы А.Шлёцер признал его безусловную древность. Е.Болховитинов возражал всего лишь против отнесения сочинения к XII веку, считая, что поэма о походе Игоря была написана в конце XIV или в XV веке, — мнение, до сих пор разделяемое некоторыми учёными.
Первые голоса скептиков раздались, когда подлинник рукописи исчез в огне пожара, и сравнивать печатный текст оказалось не с чем. Но сгорел ли он?
Уже в наше время П.Н. Берков, крупнейший знаток культуры и литературы XVIII века, обратил внимание на рассказ о гибели коллекции А.И. Мусина-Пушкина, сообщённой княгиней С.В. Мещерской. Она родилась в январе 1822 года, так что быть свидетельницей нашествия французов в 1812 году не могла. Но она была внучкой А.И. Мусина-Пушкина, дочерью князя В.П. Оболенского и княгини Е.А. Оболенской, урождённой Мусиной-Пушкиной, и обстоятельства гибели коллекции деда были ей известны чуть ли не со слов очевидцев.
По её словам, летом 1812 года, когда вторжение наполеоновской армии стало уже возможным, А.И. Мусин-Пушкин, уезжая в ярославское имение, из предосторожности убрал самые ценные рукописи в подвальные кладовые и замуровал в них вход. Позднее, когда неприятель подошёл к Москве, граф послал подводы, чтобы всё вывезти в деревню. Сняты и отправлены в деревню были все картины, серебро, статуи, но до замурованных кладовых не решились дотронуться. В деревню выехала почти вся дворня: для охраны дома осталось лишь несколько семей.
(5, 193) Обширный и прекрасный дом, стоявший за Земляным валом, был сразу занят французами. Скоро они сумели подружиться с оставшимися дворовыми людьми, охотно принимавшими участие в попойках. Как-то, по словам этих людей, французы стали хвастаться своим оружием, утверждая, что ни у кого такого больше нет. Но тут у слуг взыграл патриотизм: «Ружья? Какие это ружья! Вот у нашего графа ружья!» «Где же они?» «А вот тут, за стеной!…» Стена была разобрана, коллекции растащены, а остальное, как говорит семейное предание, погибло в огне…
Но дом-то ведь не горел!
Интересно и другое. По словам княгини С.В. Мещерской, некоторые рукописи, в том числе и подлинное «Слово о полку Игореве» и часть Несторовой летописи, были спасены от погибели тем, что находились в то время у историографа Карамзина. Какая часть Несторовой летописи? Пергаменная Лаврентьевская? Но её Мусин-Пушкин успел подарить императору Александру I, а тот передал летопись как национальное достояние в Публичную библиотеку. Другая летопись? О ней мы ничего не знаем. Во всяком случае, у Карамзина ничего уцелеть не могло. Его собственная библиотека полностью сгорела, а сам он в письме И.И. Дмитриеву уподоблял себя знаменитому Камоэнсу — он уходил из Москвы пешком, унося на плечах черновые рукописи «Истории государства Российского».
«Ошибка ли это памяти или семейная традиция, сказать трудно, — писал П.Н. Берков.— Во всяком случае, забыть эту версию о спасении „Слова…“ едва ли следует».