Здесь стоит подчеркнуть другое: если предание справедливо, рукопись «Слова…» могла не погибнуть. Ведь не случайно же время от времени объявлялись очевидцы, державшие какую-то рукопись «Слова…» в руках, — то в Петрозаводске перед революцией и в первые годы после неё, то в Астрахани, где какой-то мужик продавал оптом воз старинных книг, на котором сверху лежала рукопись «Слова…». У очевидца не хватило денег, и весь воз купил какой-то казах… То вдруг, слышал я сам, где-то в Трубчевске, Брянске или Курске объявлялся древний список «Слова…»; потом оказывалось, что за этим списком надо ехать в Калугу или Рязань, но окончательного адреса, конечно же, никто не знал.
А.И. Мусин-Пушкин и Карамзин. То там, то здесь всплывало сочетание имён, утверждавшее тесную связь, чуть ли не дружбу между этими людьми, так разнствующими летами, положением в свете, сходившимся разве что на своей любви к отечеству и отечественной истории. Но были ли они дружны? И так ли уж много почерпнул Карамзин в библиотеке графа? Не очередная ли это легенда? Иначе как объяснить раздражение, которое порой сквозит в примечаниях историографа по отношению к издательской деятельности графа? Почему он оставался в стороне во время спора скептиков о рукописи? Почему даже самая смерть графа и память о нём не возбудили в Карамзине желания поделиться воспоминаниями, сказать несколько прочувственных слов? А ведь на отзывах и свидетельствах Карамзина до сих пор утверждают мнения о характере действий, знаниях и даже принципах издания древних документов А.И. Мусина-Пушкина!
Карамзин пользовался многими библиотеками, в том числе, возможно, и библиотекой А.И. Мусина-Пушкина. Во всяком случае, он держал в руках рукопись «Слова о полку Игореве» и в примечаниях к первому тому своей «Истории…» привёл выписки, расходящиеся с печатным текстом. Расхождения могли свидетельствовать о недобросовестности издателей и обращали мысль на возможное существование других ошибок. Больше того, воспользовавшись пергаменным списком «Правды Руской», как сам он пишет, из библиотеки Мусина-Пушкина, Карамзин показал несоответствие подлинника печатному тексту, изданному А.И. Мусиным-Пушкиным совместно с И.Н. Болтиным в 1792 году, хотя в предисловии издатели обязывались напечатать текст «буква в букву».
Здесь была какая-то тайна. Но в чём она состояла?
Считается, что первые томики «Истории…» Карамзина с обличающими примечаниями вышли в 1816 году, ещё при жизни графа. Он их должен был видеть, вероятно, Карамзин послал их Мусину-Пушкину одному из первых. И что же ответил тот? Как отреагировал? Никак. Судя по всему, промолчал. Точно так же как не ответил больше Калайдовичу.
«А что он мог сказать?» — так будут комментировать эту ситуацию через сто с лишним лет скептики, ссылаясь на авторитет Карамзина.
Таков был один из первых психологических аргументов, убеждавший скептиков пока только в неисправности издания «Слова…». (5, 194) Другим аргументом, утверждающим его «подложность», стало сравнение «Слова…» с поэмами Оссиана, а главное — с найденными в первой четверти XIX века в Чехии Краледворской и Зеленогорской рукописями.
Открытие этих рукописей произвело фурор во всём европейском научном мире. Но вскоре возникло подозрение, а потом и уверенность, что это подлог, совершённый из патриотических побуждений молодым чешским филологом В.Ганкой. Правда, хотя большинство историков считают чешские рукописи подделкой, в самой Чехословакии кое-кто ещё отстаивает их безусловную подлинность. Позднее были разоблачены поэмы Оссиана, оказавшиеся великолепной стилизацией самого Макферсона на основании подлинных остатков кельтского эпоса. Причина подделок оказывалась одной — патриотизм. Если же вспомнить, что именно тема патриотизма, тема защиты Русской земли пронизывает всё «Слово…», можно было и прислушаться, пожалуй, к голосам скептиков, призывавших к осторожности…
Одним из первых усомнился в древности «Слова…» профессор Московского университета М.Т. Каченовский, которого называют главой скептиков, вкладывая в такое определение некий бранный оттенок и прибавляя, что в этом отношении он был «примерным учеником А.Шлёцера». Между тем не кто иной, как А.Шлёцер, сделал чрезвычайно много для обоснования научного подхода к русской истории. Теперь, когда мы знаем, сколько поддельных документов было внесено прошедшими веками в официальные архивы монастырей, сколь баснословны начала множества генеалогий, на какие мелкие дробные части распадаются наши древнейшие летописи, нам не покажется бессмысленной деятельность представителей критической школы, считавшей необходимой критику исторических фактов путём сопоставления их друг с другом и с «общими законами исторического развития».