Из Ипатьевской летописи автор «Слова…», по Зимину, почерпнул сведения о Всеславе полоцком, крайне редкий для русских князей титул «каган», упомянутый именно в рассказе о событиях 1185 года, и ряд других фактов. «Но, может быть, „Слово…“ повлияло на летопись?» — спрашивал он и сам же уверенно отвечал, что «Слово…» не могло быть источником летописного рассказа, так как в нём полностью отсутствуют места, общие для «Слова…» и «Задонщины», а в Краткой редакции «Задонщины» нет образов и выражений, общих для «Слова…» и Ипатьевской летописи.
Из Кёнигсбергской летописи, считал он, в текст «Слова…» взят мотив страшной жары во время битвы с половцами, детали рассказа о Мстиславе, который «зарезал Редедю», сообщение о «Ярославовых внуках» и о побеге Игоря из плена. Самое интересное наблюдение Зимина касалось затмения, вызвавшего, как мы помним, даже перестановку части текста в начале поэмы. Действительно, затмение в «Слове…» упоминалось дважды — перед выходом Игоря в поход (так в кёнигсбергской летописи) и во время похода (так в Ипатьевской). Наличие обоих вариантов в тексте поэмы, по его мнению, особенно ярко доказывает сведение автором воедино двух равноценных версий. Поэтому он считал, что «Слово…» было написано после 1767 года, когда были опубликованы Никоновская и Кёнигсбергская летописи, то есть его предполагаемые исторические источники.
Источниками для автора «Слова…», по мнению Зимина, были не только летописи. Опираясь на сообщение Ф.И. Буслаева о находке в одном списке «Моления Даниила Заточника» припевки Бояна о «хитре и горазде», в «Повести об Акире» — упоминания «сокола трёх мытей», а в Никоновской летописи — разбойника Могуты, откуда, якобы, появились «могуты» в «Слове…», он помещает все эти сочинения в рабочую библиотеку автора древнерусской поэмы, добавляя, что самым важным источником «Слова…» является русский, украинский и белорусский фольклор.
(5, 198) Группируя факты и наблюдения, Зимин замыкал читателя в круг своих аргументов и, сужая его, подводил к решению вопроса об авторе «Слова…». Он вспоминал, например, что шереширы — это метательные копья для стрельбы из самострельных луков владимирских князей (Всеволод владимирский в «Слове…» может «живыми шереширы стреляти»). «В 1697 году в Успенском Владимирском соборе, — писал Зимин, — были обнаружены пять железных копий… Одно из них отправили в Спасо-Ярославский монастырь, где меньше чем через столетье жил предполагаемый автор „Слова…“». Кто же? Несколько ниже он даёт наводящие данные об авторе, так сказать, «сетку координат», по которым его можно вычислить: «Это был человек, начитанный в древнерусской литературе, наделённый несомненным поэтическим талантом. В его языке обнаруживаются следы украинской, белорусской и польской лексики и морфологии, а в произведении чувствуется живой интерес к Полоцку и Чернигову. Судя по хорошему знанию древнеславянского языка и библейских образов, по манере использования книжных источников и дару стилизации, он скорее всего принадлежал к духовенству». По его мнению, это был… Иоиль Быковский, отставной архимандрит Спасо-Ярославского монастыря, о котором упоминал в письме Калайдовичу граф А.И. Мусин-Пушкин!
Пока речь шла о фактических аргументах, с Зиминым можно было соглашаться или спорить. Многое казалось неверным, отдельные наблюдения были остроумны и интересны. Наиболее слабой выглядела специальная работа о связи «Слова…» с фольклором: приведённые в ней примеры показались на редкость неубедительными. Совсем иначе выглядела текстологическая работа по «Задонщине». Здесь были интересные наблюдения, которые можно было обсуждать вне зависимости от авторской концепции, достаточно плодотворные мысли. И конечно же, самым любопытным мне представлялся исторический комментарий, поскольку тут выступал профессиональный историк, обладавший достаточным опытом и знанием предмета. Каждый выделенный им факт приобретал весомость аргумента, хотя некоторые из них, как мне казалось, свидетельствовали против концепции Зимина.
Не удалось ему утвердить свой взгляд и на ориентализмы «Слова…». По мнению историка, большая часть восточных слов, встречающихся в тексте, восходит к турецкому языку или заимствована русским языком в период монгольского ига. Что же до перечня подвластных черниговскому князю Ярославу «былей, могутов, татранов, шельбиров, топчаков, ревугов и ольберов», которые «бес шитовь с засапожникы кликом плъки побеждают, звонячи в прадеднюю славу», то Зимин предлагал их рассматривать как мнимые тюркизмы. Другими словами, видеть в них не названия тюркских племён и родов, а иронические прозвища, вроде «могут» — от разбойника Могуты, отмеченного в рассказе Никоновской летописи под 1008 годом. А.А. Зимин обращал внимание своих читателей и оппонентов на ироничность перечисления этих загадочных персонажей «Слова…». «Ведь оказывается, — писал он, — они только „кликом полкы побеждают“, сражаясь одними „засапожникы“…» — и, ссылаясь на резонное замечание И.А. Новикова, что никак невозможно представить себе городскую знать или бояр, выходящих в бой с засапожными ножами, переводил «ревугы» как крикуны, «шельбиры» — шатуны, бездельники, «топчакы» — бродяги, шатуны, «ольберы» — атаманы, «татраны» — уроженцы Татр. В целом, по его мнению, то был крикливый и разбойный сброд с ножами за голенищами сапог.