Объяснение было хорошо само по себе. Почему не могло быть иронии в отдельных частях «Слова…»? Не тюркизмы? А где доказательства, что это не прозвища, а перечень тюркских племён, нигде больше не упомянутых?
Но вот когда Зимин переходил от истолкования отдельных чёрточек и фактов к реконструкции творческого процесса автора «Слова…», к реконструкции истории его появления, я отказывался понимать его построения.
Ошибок, на мой взгляд, было несколько, в том числе начальная посылка фольклорности, созданная руками тех, против кого направлял Зимин их же оружие. Нельзя было принять и другое. Литературное, тем более поэтическое произведение никогда не может быть составлено из разновеликих кусочков мозаики, дробной до отдельных слов, которые автору предстоит выискивать в самых различных книгах. Или, привыкнув к анализу текста, к его расчленению на мельчайшие части, Зимин автоматически перенёс этот принцип на обратный процесс, забыв, что если разрушать удобнее сверху, то строить приходится обязательно снизу?
(5, 199) Неудачей представлялась и гипотеза об Иоиле. Бедный архимандрит Спасо-Ярославского монастыря, покоившийся в полном забвении и мире более полутораста лет, оказался никому не известным гением, чьё творение мы с благоговением читали и проходили в школе!
По Зимину получалось, что около 1791 года «Слово…» было передано Быковским Мусину-Пушкину, который решил выдать «Песнь Игоревых воинов» за древнерусское сочинение, вставив в текст якобы обнаруженную им приписку к псковскому Апостолу 1307 года, следы которой отсутствуют в «Задонщине», замечание о «чаге» и «кощее», нарушающее ритмику «Слова…», обращение к «тмутороканскому болвану», который, по мнению Зимина, представляет собой известный тмутороканский камень с надписью князя Глеба 1068 года, найденный в 1792 году на Тамани.
После этого текст был переписан полууставом и включён в сборник, составленный из Хронографа редакции 1617 года, «Девгениева деяния», похищенных листов Новгородской Первой летописи и двух статей из сборника с «Задонщиной» — «Повести об Акире» и «Сказания об Индийской земле», представлявшего не что иное, как переработанное на русский лад «послание пресвитера Иоанна». До смерти Иоиля Быковского Мусин-Пушкин якобы не решался публиковать это произведение, а в узком кругу показывал только свой перевод «Слова…». Далее по Зимину выходило, что А.И. Мусин-Пушкин сознательно самоустранился при издании «Слова…», чтобы в случае разоблачения мистификации представить всё дело как результат заблуждения А.Ф. Малиновского. И в качестве особо веского аргумента напоминал, что в автобиографической записке, перечисляя свои заслуги перед отечественной наукой, граф не счёл нужным даже упомянуть ни о находке, ни об издании «Слова…».
Работа не убеждала. Надо было искать другой путь, который, как мне представлялось, должен был начаться с установления правил, коими руководствовались при публикации древнего текста первые издатели «Слова о полку Игореве».
Зимин был далеко не первый, кто ставил под сомнение точность первого издания «Слова о полку Игореве». Разность в написании отдельных букв и слогов в тексте печатного издания, в копиях, в примечаниях Карамзина к «Истории государства Российского» и в бумагах А.Ф. Малиновского оставляла в неведении: то ли ошибки печатного текста принадлежат издателям, поправлявшим древний памятник, то ли они находились в оригинале рукописи. Великолепная монография Л.А. Дмитриева, специально посвящённая истории первого издания «Слова…», оставила в стороне принцип издания текста, на что в первую очередь указывали скептики. Между тем интерес к А.И. Мусину-Пушкину требовал ответа и на этот вопрос. Он должен был исходить не из уст причастных к изданию лиц, а из фактического положения дел. При уровне тогдашней науки с точностью могли быть названы вполне сознательные поправки, на взгляд издателей, проясняющие и исправляющие огрехи предшествующих переписчиков.