Даже Шлёцер, первоисследователь русских летописей, заложивший основы научного подхода к изучению истории России, талантливый, широко образованный, но вместе с тем жёлчный и ядовитый Август Шлёцер, мало о ком отзывавшийся хорошо, о Болтине всегда говорил с большим уважением. Он называл его «величайшим знатоком отечественной истории» и указывал, что ещё ни один россиянин не писал истории своего отечества «с такими познаниями, остротою и вкусом». Это была величайшая похвала, особенно если учесть, что Шлёцер был согласен далеко не со всем, что утверждал Болтин.
(5, 202) Так что же произошло в 1792 году? Каким образом внимательный и скрупулёзный исследователь под конец жизни так резко изменил своим принципам? А может быть, он им не изменял? И в том, что существуют взаимоисключающие оценки, виноваты не столько люди, сколько роковое стечение обстоятельств? Например, тот же пожар Москвы и война 1812 года, разорение дома Мусина-Пушкина на Разгуляе, где вместе с библиотекой графа погиб и весь болтинский архив, все его записи, сочинения, выписки из документов, многие из которых нам уже никогда не суждено увидеть.
Всё это тоже следовало проверить. Начинать приходилось с Пушкинского списка «Правды Руской». Пергаменный сборник XIV века, в котором он был открыт, хранился теперь в Центральном Государственном архиве древних актов в Москве и — буква в букву — был воспроизведён вместе с другими списками в академическом издании «Правды Руской». Кроме текста «Правды…», в сборнике находились «Закон судный людем», выписки из книг Моисеевых, договор смоленского князя Мстислава с Ригою и Готским берегом, Устав Ярослава о мостах, а в заключение, почерком уже XVI века, начало церковного устава Владимира.
«Сборник этот,— писал автор вступления в академическом издании „Правды Руской“, — в начале 40-х годов Мусин-Пушкин передал Обществу Истории и Древностей Российских при Московском университете, а общество Истории и Древностей передало его впоследствии на хранение в Архив Министерства иностранных дел в Москве…» Там он и осел. Всё было понятно за исключением одного: каким образом Мусин-Пушкин, скончавшийся 1 февраля 1817 года, мог передать в 40-х годах этот сборник в Общество?! Из «Биографических сведений о жизни, учёных трудах и собрании российских древностей графа А.И. Мусина-Пушкина» составленных К.Ф. Калайдовичем и опубликованных в 1824 году, можно видеть, что этот сборник был в Обществе уже в 1812 году. Он избежал участи библиотеки Общества, погибшей в пожаре, только потому, что находился в доме П.П. Бекетова, председателя Общества.
Просмотр журналов заседаний Общества истории и древностей российских после 1812 года убеждал, что сборник никуда из Общества не выходил, поскольку готовилось его издание. И К.Ф. Калайдович лучше чем кто-либо мог ознакомиться со сборником в целом и со списком «Правды Руской» хотя бы потому, что именно он первоначально должен был осуществить это издание, которое выполнил в конце концов Д.Дубенский.
К каким выводам пришёл Калайдович?
Вопреки заверениям С.Н. Валка, Калайдович в примечаниях к очерку о Мусине-Пушкине указывал, что «по сличению пергаменного списка Правды Русской, сохранённого г. Председателем нашего Общества, можно утвердительно сказать, что издатели (речь идёт об издании 1792 года.— А.Н.) имели основанием не сей, но другой список (выделено мною. — А.Н.) и даже неизвестно, почему не приводили из первого вариантов, хотя оный, как известно, в 1792 году находился в руках графа Мусина-Пушкина». Свидетельство достаточно категорическое, в том числе и оговорка «как известно». Разгадку оговорки Калайдовича я нашёл несколькими страницами выше, где, тоже в примечании, сказано, что сборник был в руках Мусина-Пушкина, «как видно из объяснения слова „изгой“ в „Правде Русской“, в коем издатели упоминают о расписании городском или Уставе о мостниках князя Ярослава».
Итак, сведения о знакомстве Болтина с этой рукописью оказалось всего лишь догадкой Калайдовича, отнюдь не подтверждённой Мусиным-Пушкиным. Если же учесть, что в руках издателей, как явствует из предисловия, был только один пергаменный список, который даже Калайдович не считал списком Пушкинским, то говорить практически не о чем. Разве что о Калайдовиче. Открыв Воскресенский список и найдя в нём сходство с изданием 1792 года, он поспешил объявить, что именно с этого списка ввиду текстуальной близости и было сделано упомянутое издание.