Пожаров — «во благо»?
(5, 184) С подобным утверждением я согласиться не мог. Ни с постулатами, которые оказывались выводами, ни с истолкованием фактов. И уж конечно я не мог согласиться с объяснениями Гумилёва «Слова о полку Игореве».
Здесь всё было поставлено с ног на голову, начиная от постулата, что «любое литературное произведение… адресовано к читателям, которых оно должно в чём-то убедить», и вплоть до утверждения, что под каждым князем XII века, названным в тексте «Слова…», подразумевался совсем другой князь, живший в середине XIII века. Что за маскарад? Дальше — больше. Оказалось, что враждебность потомков Владимира Мономаха к потомкам Олега Святославича и к нему самому объясняется тем, что Олег… уклонился в несторианство, а потому стал врагом Богородицы, покровительницы Русской земли. Способствовал ему в этом Боян, по словам Гумилёва — монгольский шаман, посланник Олега на Кавказ и Тянь-Шань, где жили несториане. Знаменитые «хиновскыя стрелкы» оказывались стрелами, захваченными монголами в чжурчженьских арсеналах. Половцы же вообще не имели к сюжету отношения: это монголы, против которых автор призывал объединиться русских князей. Однако главный выпад «Слова…», по мнению Л.Н. Гумилёва, содержался не против монголов, а против несториан в их войске. Вот почему после побега из плена Игорь едет к «Богородице Пирогощей» для того, чтобы показать своё неприятие ереси. По Л.Н. Гумилёву, «Слово о полку Игореве» оказывалось не героической поэмой, а политическим памфлетом.
Получалось, что не только вся история домонгольской Руси, междоусобицы, войны с половцами, ляхами, болгарами, печенегами, но и отношения с монголами объясняются не более, чем спорами о тонкостях вероисповедных вопросов! Интересно? Нет, пожалуй, неинтересно… Яркая, сочная книга, при чтении которой перехватывало дыхание от ожидания горизонтов, которые вот-вот откроются перед тобой, вдруг стала вянуть на глазах, пожухла, посерела…
Система доказательств оказывалась несостоятельной, потому что системы-то как раз и не было. Невольно на память приходил печальный опыт шлиссельбуржца Н.А. Морозова, посвятившего многие годы жизни стремлению доказать, что античности как таковой не существовало, а выдумали её учёные в средние века.
В рецензии я решил ограничиться сожалением, что раздел, посвящённый русской истории, получился у Гумилёва… тут я сделал небольшое усилие над собой — значительно слабее, чем другие.
Теперь-то я знаю, что ошибся. Заговаривая с палеогеографами и востоковедами о книге «Поиски вымышленного царства», я неизменно попадал впросак. Каждый из собеседников не скупился на похвалы смелости мысли и эрудиции Гумилёва, но… только в том, что касалось не его области науки! Относительно же своей он бывал беспощаден в оценках, потому что вымыслы, как оказалось, соседствовали с ошибками, факты не соответствовали действительности, а выводы получались столь же невероятны, как и толкование «Слова о полку Игореве».
И всё же, даже выяснив точку зрения, мы восхищались этой книгой. Секрет заключался в том, что она была больше явлением искусства, чем науки. С дерзостью и изяществом, не побоявшись яда насмешек и справедливых нареканий, автор словно бы раздернул священные завесы, скрывавшие тайное тайных, показав, какой должна быть история — не канцелярски-академической, доступной лишь облачённым в научные звания авторам, а понятной и близкой каждому. Он смог показать в ней восторг научного исследования, трагедии и фарсы прошедших времён, кипение страстей и судьбы давно умерших людей, которые, оказывается, могут волновать нас так же, как беды и радости наших близких. Вот истинная удача для писателя!
А разве сам я не попал под обаяние книги? Что ж, царство оказалось вымышленным, но поиски и всё, что с ними связано, были самыми что ни на есть подлинными, как те переживания, которые испытал каждый из нас, следуя за автором. Прислушиваясь к толкам, пересудам, восторженным откликам и прямо к брани в адрес нового «несторианца», как я про себя окрестил Л.Н. Гумилёва, соглашаясь с обличавшими его специалистами, я размышлял над его словами о творчестве, истории, времени и пространстве, которые он щедрой рукой рассыпал по страницам книги, и чувствовал, как во мне растёт и копошится незнакомый раньше червячок интереса к древнерусской поэме. Да что же представляет собой «Слово о полку Игореве», о котором можно так по-разному писать и говорить? Откуда такие споры, такие страсти? Как может учёный — востоковед, историк, наконец археолог — так неожиданно толковать классический текст, (5, 185) вот уже более полутораста лет изучаемый не только в академической науке, но и в школах?…