Но у Валка был ещё один, может быть самый серьёзный свидетель — Н.М. Карамзин.
«Правде Руской» Карамзин посвятил целую главу во втором томе «Истории государства Российского» и многочисленные к ней примечания. Читая их, я не мог не согласиться с Валком, что для Карамзина в отличие от Болтина не существовало разницы между списками одного и того же исторического памятника, кроме как их исправность и древность. (5, 203) В руках Карамзина были, как он сам пишет, печатные списки, среди которых он выделяет «новый», то есть болтинское издание 1792 года, и два пергаменных — Синодальный, древнейший, и другой, «также харатейный, имеющийся в библиотеке графа А.И. Мусина-Пушкина». Можно видеть, как удивляется и даже раздражается на издателей 1792 года историограф, отмечая почти в каждой статье если не прямую ошибку, то разночтение. И он абсолютно прав: ведь списки-то разные! Только вот почему же Карамзин, упрекая издателей в умышленных исправлениях, не обратился за разъяснениями к Мусину-Пушкину, в библиотеке которого находился список «Правды Руской» и откуда он его, по-видимому, брал для сверки?
Впрочем, из какой библиотеки? Которая существовала до пожара? Тогда необъяснима путаница со списками у Калайдовича. После? Но в том-то и дело, что после 1812 года никакой библиотеки у графа не было. Рукопись хранилась или у П.П. Бекетова, или в новой библиотеке Общества истории и древностей российских. Только оттуда и мог её получить Карамзин. Из Общества, а не от Мусина-Пушкина, который уже не участвовал в заседаниях, возобновившихся 9 февраля 1815 года, ровно за год до отъезда Карамзина в Петербург.
Путаница с пергаменными экземплярами «Правды Руской», один из которых был в руках графа в 1792 году, а второй — в 1812 году, после чего он попал к П.П. Бекетову, произошла, по-видимому, оттого, что все причастные к этому делу лица довольствовались исключительно внешними признаками для идентификации списков. Никто не обращался за разъяснениями к самому Мусину-Пушкину — ни Карамзин, ни Калайдович. Последний только отметил непричастность Пушкинского списка к изданию 1792 года, да и то после яркого и внешне аргументированного выступления Карамзина. Но к этому времени в правоте Карамзина, «Историей…» которого зачитывались во всех кругах образованного российского общества, уже никто не сомневался. Д.Дубенский, первый издатель Пушкинского списка «Правды Руской», сменивший Калайдовича, на мнение своего предшественника не обратил внимания и с восторгом писал в предисловии к изданию: «…кто усомнится, что таинственный пергаменный список… писанный весьма древним почерком, полнейший, им (Болтиным. — А.Н.) изданный, есть этот самый, ныне издаваемый, принадлежащий Императорскому обществу истории и древностей Российских?!»
Мнение Дубенского стало окончательным суждением.
Новое издание было осуществлено на достаточно высоком научном уровне. Оно показывало все отличия публикуемого списка от текста болтинского издания. И когда позднее Н.В. Калачов обнаружил, что наиболее специфические варианты текста 1792 года отвечают вариантам одного только бумажного Воскресенского списка, это никого уже не интересовало: если издатели не сдержали своего обещания и поправляли текст, как утверждал Карамзин, то могли напечатать и не с пергаменного, а с бумажного… Ослепление оказалось столь сильным, что, продолжая цитировать Карамзина, упрекавшего издателей 1792 года в несоответствии текста издания Пушкинскому списку, упрёки эти подтверждали… списком Воскресенским! Сопоставляя, сравнивая отдельные части текста, отыскивая «выброшенные» или «вставленные» куски, я видел, что исследователи распоряжались текстом 1792 года с удивительной бесцеремонностью, в то время как сами обвиняли издателей в антиисторизме.
Но как соотносятся между собой — и соотносятся ли вообще — два пергаменных списка «Правды Руской»? Тот, что был у Болтина, и тот, что оказался у Бекетова. Сравнивая все известные списки «Правды Руской», я не находил ни одного, который мог быть оригиналом издания Болтина. Из предисловия к изданию можно было вычитать, что все шесть списков поступили в синод осенью 1792 года из монастырских архивов. Вероятнее всего, рукописи туда и вернулись, хотя список «Правды Руской», тем более на пергамене, мог — допустим! — попасть в библиотеку Мусина-Пушкина или быть поднесён им императрице.
А известный нам Пушкинский список? Судя по содержанию всего сборника, он должен был попасть к Мусину-Пушкину незадолго до 1812 года. Почему? Да потому, что вместе с «Правдой Руской» в сборнике находился важный документ XIII века — договор Смоленска с Ригою и Готским берегом. Он принадлежал к тому разряду первостепенных памятников, что «Правда Руская» и «Духовная…» Владимира Мономаха. Мусин-Пушкин не мог бы пройти мимо него. Недаром договор возбудил такой интерес у Карамзина, который издал его в примечаниях к «Истории государства Российского», а равным образом и у членов Общества истории и древностей российских, (5, 204) неоднократно поднимавших вопрос о его издании, начиная с первых заседаний в феврале 1815 года. До войны 1812 года вопрос этот вроде бы не поднимался. Больше того. В заседании от 4 января 1812 года при планировании первого выпуска «Достопамятностей русских» сразу, после Луки Жидяты, была названа «Правда Руская» XIII века «по Синодальному списку», открытому Карамзиным и подготовленным к изданию К.Ф. Калайдовичем. Если вспомнить, с каким энтузиазмом, ещё не издав первый выпуск «Достопамятностей…», Калайдович приветствовал Пушкинский список «Правды…» и договор Мстислава с Ригой, то остаётся думать, что до 1813 года он о них не слышал.