Остальное оказывалось досужим вымыслом людей, которые любят ставить рядом громкие имена, не подумав, что при жизни своей их владельцы могли ни разу друг к другу не подойти и не обменяться ни единым словом. Приязнь? Это означало, что при встречах они раскланивались, могли вступить друг с другом в беседу. Сказывалась разница во всём: происхождении, возрасте, симпатиях и антипатиях, причастности к разным московским кругам и так далее. Карамзин не любил Екатерину II и её век; Мусин-Пушкин преклонялся перед императрицей. Карамзин был представителем и знаменем «молодой России»; граф принадлежал ушедшему XVIII веку…
Вот почему, получив из рук П.П. Бекетова между 1813 и 1816 годами Пушкинский список (ни Мусин-Пушкин, ни Карамзин после 1812 года уже не посещали заседаний Общества истории и древностей российских), историограф отметил только, что он «из библиотеки графа А.И. Мусина-Пушкина».
За справками о происхождении списка ни Бекетов, ни Калайдович, ни, тем более, сам Карамзин к графу не обратились.
Конечно, историю поисков и заблуждений историков прошлых веков можно было бы сократить, но она удивительным образом совпадает с теми спорами, которые именно тогда вызвало «Слово о полку Игореве» и косвенным отражением которых она явилась. Можно утверждать, что после трагического 1812 года судьба двух этих изданий оказывается неразрывно связанной, а та или другая точка зрения на один текст так или иначе отражалась на отношении к другому.
Если И.-В. Гёте, поэт и государственный человек, начало нового времени для Европы усмотрел в отблесках бивачных костров после битвы при Вальми, то для России таким рубежом оказался 1812 год. Последующее за ним время стало эпохой острой критики, которой подпало всё, начиная от идеи монархии и самодержавия до мелочей быта. Именно тогда поднялось сомнение в достоверности «Слова о полку Игореве», и скептикам на руку было выставить через Болтина невеждой и фальсификатором самого А.И. Мусин-Пушкин. Насколько такой расчёт был точен, показывают колебания К.Ф. Калайдовича, собиравшего «по горячим следам» все возможные сведения о рукописи «Слова…». Одним из первых — и до и после Карамзина — он смог использовать Пушкинский список для сравнения с изданием 1792 года и пришёл к выводу об ошибках историографа. Но инерция уже сложившегося общественного мнения оказалась настолько велика, что полное изменение признаков искомого оригинала (замена Пушкинского списка Воскресенским, пергаменного — бумажным, древнего — поздним) не разрушила, а лишь укрепила привычную точку зрения, которая дожила вплоть до наших дней, а ещё точнее — здравствует и поныне.
В этом я мог убедиться не так давно, наткнувшись на очередную статью научной сотрудницы Пушкинского дома Г.Н. Моисеевой, где она заверяла читателей что, проведя работу по сопоставлению изданий «Правды Руской» 1792 года с «рукописным текстом её источника — юридического сборника XIV века», обнаружила именно те погрешности, на которые указывал С.Н. Валк. Написано это было через девять лет после публикации А.И. Аксёнова и через пять лет после выхода моей статьи о Болтинском издании «Правды Руской».
Что ж, каждому, как говорится, своё…
6
(6, 211) Жизнь моя, осветившаяся «чёрным солнцем» древней поэмы, неожиданно преобразилась. Порой мне начинало казаться, что потоки таинственной энергии, вырывая из повседневности, заносят меня в иные измерения и пространства.
Заседания учёных комиссий, протекавшие в академическом благочинии, вдруг нарушались яростными схватками по поводу фразы, всплывавшей из небытия минувших дней. И вчерашние сотрудники, посвящавшие друг другу свои работы, начинали при встрече отворачиваться или холодно кивали издалека, а выступая публично, заранее рассчитывали, где и как подпустить шпильку поострее. Из-за толкования текста, одного слова, даже буквы могли рушиться многолетние связи. Приветливые, казалось бы, и доброжелательные люди становились по отношению друг к другу нетерпимыми и злопамятными.