Деревянная и каменная Русь возникла в последних веках первого тысячелетия нашей эры на перекрёстке важнейших торговых путей Восточной Европы, куда сходились люди из Средней Азии, Кавказа и Закавказья, Крыма, Византии, Западной и Северной Европы. И представители всех этих народов, государств, культур, прибывавших и оседавших тут же для торговли, проповеди, службы, в поисках приключений, обладали не только развитыми системами письма, но и столь же развитой литературой, взаимодействовавшей с литературой русской и влиявшей на неё.
Где же она, эта литература? Разве не странно, что из всего количества произведений, которые можно возвести ко времени домонгольскому, кроме «Слова о полку Игореве», всё так или иначе несёт на себе религиозную окраску? Мы читаем летопись — и почти сразу натыкаемся на цитаты из церковной литературы и благочестивые рассуждения; раскрываем «Слово» Даниила Заточника — и находим там собрание изречений, в том числе из Библии и Псалтири; просматриваем «Изборники» связанные с именем великого князя Святослава Ярославича, переведённые и переписанные в 1073 и 1076 годах, и даже там находим поучения и выписки из духовных книг.
Причины понять не трудно. Стоит лишь представить себе эту же Русь, южную, киево-черниговскую, в середине XIII века, как мы увидим груды развалин, дымящиеся пепелища, поросшие бурьяном торговые площади, обрушившиеся, растресканные стены храмов, а вокруг — зловещее безлюдье. Все, кто остался в живых, ушли подальше от этих мест: в карпатскую Русь, уже давно испытывавшую давление католического мира, через леса и болота дотащились до свободных земель Новгородской республики, ушли на олонецкий Север, потому что суздальская Русь, которой было суждено позднее стать ядром нового, «западно-азиатского» государства, сама оплакивала свои потери. «Не до жиру — быть бы живу», — к тем далёким и тёмным временам восходит эта, такая русская пословица…
Золотая Орда зорко следила за жизнью Руси, предпочитая держать её на коленях. И на долгие, очень долгие годы единственным островком независимости, сообщавшимся с греко-византийским культурным миром, осталась православная церковь, освобождённая ханами от контроля, диктата и юрисдикции. Вопреки мнению Л.Н. Гумилёва, несториане на неё не посягали. Белое и чёрное духовенство, церкви и монастыри, монастырские сёла и деревни — вот где теперь тлела письменность, переписывались книги, летописи, поучения, (6, 217) служебники и творения отцов церкви. И не только переписывались, но и соответственным образом редактировались.
Русь не была в этом смысле каким-то исключением. Печальный конец крестовых походов, в которых было уничтожено несколько поколений лучшего и образованнейшего рыцарства, вверг Европу во власть фанатичного монашества, уничтожавшего светскую литературу с не меньшим успехом, чем то делало пламя пожаров в России.
«Слово о полку Игореве», отрывок «Слова о погибели Русской земли», «Слово о князьях», «Поучение» Владимира Мономаха — вот они, прекрасные, но ничтожные обрывки некогда великой и безвозвратно погибшей нашей древней литературы! И путь к ней — только через эти обрывки, в которых надо разглядеть полустёртые отпечатки жанровых и стилистических «матриц» домонгольской эпохи, которыми вольно или невольно пользовались их авторы. «Слово о полку Игореве» оказалось отнюдь не одинокой вершиной, вздымающейся над пустыней нашей домонгольской словесности, как то не раз пытались представить скептики. Наоборот, в известной мере оно было итогом предшествующего развития культуры, быть может, даже не лучшим её образцом; итогом развития значительно более длительного, чем мы себе представляем.
Да ведь и сам автор «Слова…», кем бы он ни был — дружинником, боярином, соколиным ловцом, «интеллигентом XII века» или самим князем Игорем, как с обезоруживающей непосредственностью недавно оповестил нас современный поэт, — сам автор «Слова…» счёл непременным долгом указать на своего предшественника, не певца-гусляра, а именно поэта, «песньтворца», как говорили тогда, жившего в XI веке, назвав его имя: Боян. Боян? Да. И снова — XI век!
7
О Бояне писали много, пожалуй, даже слишком много, чтобы внимательно вглядеться и понять значение мощной фигуры поэта древности, выступающей в первых же строках «Слова…». Боян не вызывал вопросов. Всё связанное с ним, казалось, лежит на поверхности, читалось и толковалось однозначно за исключением разве что некоторых неясных формулировок, которые относились за счёт поэтического воображения его последователей. Рассмотреть его мешала сначала излишняя популярность — в первой половине прошлого века, а затем — почти полное пренебрежение им в наше время, когда на первый план выступила безымянная личность автора «Слова…».