Исследователь надписи С.А. Высоцкий, а вслед за ним и В.П. Адрианова-Перетц, считали, что «княгиня Всеволожаа» — Мария Мстиславна, вдова князя Всеволода Ольговича, сына Олега Святославича, умершая в 1179 году. Поскольку муж её умер в 1146 году, то покупка была совершена между этими двумя датами. Предположение подтверждается упоминанием в надписи «попина Якима Домило», которого Всеволод за два года до смерти поставил епископом в Турове, но в 1146 году, когда Всеволод умер, туровский епископ был изгнан из города Ярославом Изяславичем. Поэтому он и «попин» — не поп и не епископ…
Академик Рыбаков опротестовал такое определение, предложив свой вариант. Согласно его толкованию, особенности написания букв соответствуют не середине XII, а последней четверти XI века. Поэтому он считал, что «княгиня Всеволожаа» — вероятнее всего, жена великого князя Всеволода Ярославича, умершая 7 октября 1111 года. Это подтверждает и состав свидетелей. В перечне попов и бояр (имена с отчествами) указаны два свидетеля с необычными отчествами — определениями по женским именам — Михаил Елисавинич и Иван Янъчин. Елисава, мать Святополка Изяславича, умерла 4 января 1107 года; Янка — дочь Всеволода Ярославича, основательница Янчина монастыря, умерла 3 ноября 1112 года. Оба свидетеля, как предположил Б.А. Рыбаков, были их духовниками. Поскольку же так называть их можно было лишь при жизни их духовных дочерей, то даты смерти последних кладут верхний предел времени покупки. Академик полагал, что наиболее вероятное время свершения сделки — 1093–1107 годы, уже после смерти Всеволода Ярославича, хотя практически покупка могла быть сделана в любое время начиная с 1068 года.
Датировка Б.А. Рыбакова позволяла думать, что речь идёт о том самом Бояне, который упомянут в «Слове о полку Игореве». В таком случае Боян был очень богатый человек: стоимость земли, которую купила у него или у его наследников княгиня, равна годовому доходу с семи городов — маленькому княжеству! А поскольку сделка была заключена в Софии Киевской, можно думать, что «земля Бояна» находилась где-то рядом, во всяком случае на территории Киевского, а не Черниговского княжества. Иными словами, Бояна следовало искать среди жителей Киева, а не Чернигова или Тмуторокана. И по положению своему он должен был занимать высокое, а, главное, независимое место, обладая обширными земельными владениями.
Поиски Бояна начались достаточно интересно, теперь надо было попытаться ответить на вопрос: что представляют (6, 221) собой те заимствования, которые внёс из произведений Бояна в текст «Слова…» его автор?
Помочь в этом могли только логика и здравый смысл.
Настойчивые попытки представить «Слово…» произведением устной народной словесности были отвергнуты совместными усилиями скептиков и защитников древнерусской поэмы. Неведомый её автор получил наконец право на грамотность и был возведён в достоинство профессионального литератора. Это открывало его произведению путь в письменную литературу со всеми её радостями и огорчениями — корректорскими ошибками, типографским браком, вольностью редакторов и даже полным забвеньем до сдачи в макулатуру, откуда и был извлечён единственный — и снова погибший! — список. Но это касалось только автора «Слова…». Боян же неизменно оставался в их глазах песельником-гусляром, развлекающим дружину, князя или честной народ на площади. Несмотря на весь его талант, его продолжали считать скоморохом, и подозрение в гаерстве, исключавшее человека из «приличного общества» не смягчалось даже тем обстоятельством, что гуслями увлекался — притом весьма успешно! — сам царь Давид, псалмопевец, как его традиционно изображали на иконах, фресках и на стенах храмов древней Руси. Да-да, царская то была утеха…
Теперь, с повышением имущественного ценза Бояна, отношение к нему менялось. О скоморошестве не могло быть и речи. Кое-кто поспешил объявить его иностранцем, выехавшим из Болгарии (вспомним царевича Бояна Симеоновича), что было возможно после разгрома Первого Болгарского царства (1018), или в результате гонений на «моравских братьев» в Чехии в середине XI века. Забывали только, что вместе с изменением статуса Бояна неизбежно менялся взгляд и не его творчество, а вместе с тем и на способ заимствования его наследия автором «Слова…». Знал ли Боян грамоту? В свете последних открытий вопрос этот звучал даже как-то неприлично — так много дошло до нас свидетельств XI века о чрезвычайно широком распространении грамотности. Боян же был не просто феодалом, он был поэтом!
Теперь легко было свести концы с концами, ответить на вопрос: каким же образом автор «Слова…», представитель письменной литературной традиции, мог заимствовать что-то у Бояна, жившего более столетия назад? Из текста в текст — только так шёл литературный процесс средневековья. Только так можно объяснить и цитаты из Бояна, и сведения о людях и событиях XI века, и тот ничем не объяснимый разрыв в «Слове…» между 1078 и 1185 годами, если не принимать в расчёт смутное и до конца не понятное упоминание об «уноше князе Ростиславе», падающее на 1093 год.