Удивительные слова, свидетельствующие, какие бездны времени и психологии творчества лежат между первой половиной XIX века и той далёкой, домонгольской Русью, чей голос слышится для нас в «Слове…»! Вся та эпоха Пушкину представлялась одной тёмной пустыней. Но Пушкин был гениальным поэтом, а гений, видимо, сказывается во всём. Поэтому с прозорливостью, удивительной в любимце муз, он, указывая на самые первые строки «Слова…» («Не лепо ли… начати старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве…»), писал: «По мнению переводчиков, поэт говорит: Не воспеть ли нам об Игоре по-старому? Начнём же песнь по былинам сего времени (то есть по-новому) — а не по замышлению Боянову (то есть не по-старому). Явное противоречие!» Пушкин протестовал против вопросительной частицы «ли», считая, что в первой фразе содержится утверждение, а не вопрос.
Пушкин стоял рядом с отгадкой, он уже прикоснулся к ней, но, человек XIX века, он ещё не представлял себе многоразличия сознаний прошлых эпох…
Как о скалу разбивались попытки моих предшественников объяснить «старые словеса» и то настойчивое обращение к Бояну и его творчеству, которое следует в «Слове…» сразу же после отказа автора подражать своему предшественнику. Да, как ни странно, едва лишь отмежевавшись от Бояна и его манеры «песнь творити», автор снова обращается к памяти древнего поэта, восклицая:
Автор, цитируя Бояна или подражая ему, кроме уже известных нам «припевок», давал точный, так сказать, документально зафиксированный образец поэзии Бояна. Случайно? Но оказывается, что подобная строфика проявляется в тексте поэмы неоднократно. Я находил её и в описании похода, и в картинах отдыха после первой стычки, и в сцене битвы. Она оказывалась в припоминаниях автора о последствиях битвы 1078 года на Нежатиной Ниве, что прямо заставляло отнести такие строки к наследству Бояна, звучало в центральной части поэмы, связанной с образом Святослава, прорывалась в «золотом слове», но — и это тоже было важно! — отсутствовала в описании бегства Игоря из плена. Последнее обстоятельство, отмеченное рядом исследователей «Слова…», занимавшихся вопросами его стихосложения, приводило их к утверждению, что конец поэмы был дописан позднее основной её части.
В чём же дело? Неужели автор был столь непоследователен, что объявив во вступлении о своих замыслах, о своих принципах поэтического творчества, тут же от них молчаливо отказался?
Более верным казалось другое объяснение: в текст «Слова…» были включены не подражательные, а сохранённые автором подлинные строки Бояна. Поэт XII века переработал наследие своего предшественника, взяв из него и включив в свой текст лишь то, что отвечало его задачам. Это и были «старые словеса». Иного объяснения найти я не мог. Да и не было его, по-видимому!
Получалось, что почти двести лет в первой фразе древнерусской поэмы все вычитывали прямо противоположное тому, что хотел сказать в них автор? Ведь он, выходит, прямо указывал, что начнёт воспевать Игоря «старыми словесами», и хотя «песня» будет повествовать о событиях (былинах) нового времени, следовать он будет именно «замышлению Бояна».
Но ведь в тексте стояло прямо: «…а не по замышлению»!
В печатном тексте 1800 года — да; в списке Мусина-Пушкина — вероятнее всего, тоже так. А вот в том, что списки «Слова…», послужившие образцом «Задонщине», имели отрицательную частицу «не», я очень сомневался. Пожалуй, был даже прямо уверен в обратном. И уж совсем был уверен в том, что эта частица не могла возникнуть под пером автора «Слова…»! Она могла возникнуть под пером переписчика только в конце XV или в XVI веке, когда соединительное значение союза «а» стало забываться и на первое место выдвинулось его противительное значение, так что первоначальный смысл фразы «и по замышлению Бояна» был понят наоборот и, естественно, усилен частицей «не».