(5, 186) Бессменными спутниками в этих странствиях были летописи. они хранили на своих страницах то краткие, то пространные рассказы неведомых припоминателей и очевидцев о событиях настолько далёкого прошлого, что действительная его отдалённость как-то не воспринималось сознанием, У каждого из них был свой взгляд на мир, на жизнь, своя судьба, свой характер, своя интонация, свои пристрастия и антипатии. «Бесстрастный летописец» был создан лишь игрой воображения великого поэта. Да и существовали ли на самом деле эти профессионалы, хроникёры своей эпохи, о которых мы рассуждаем с такой уверенностью, приписывая им сиюминутную тенденциозность и прочие неблаговидные поступки, вызванные заботой о хлебе насущном? Тенденциозность определял заказчик. Одно дело, если список предназначался для сугубо личного пользования человека книжного, грамотного и любознательного. И совсем иной подход к летописи требовался от её редактора и сводчика, если заказчик был владетельный человек, скажем, князь или митрополит. В таком случае текст летописи становился собранием исторических документов и прецедентов, позволявших ему в спорных случаях отстаивать свои династические, территориальные и юридические притязания. Тут заказчики могли давать прямые указания переписчикам, направляя перо и руку, переменяя имена, опуская компрометирующие сведения, умалчивая о правах противников, внося нужные им изменения в описание событий прошлого. Единое повествование разрывали вставки. Эпизоды одного и того же события разносились под разные годы, даты оказывались произвольными, события противоречили друг другу…
На широких полотнах русской истории, которую раскрывали передо мной летописцы во множестве сцен, иногда дополнявших, иногда противоречащих друг другу, неудачный поход новгород-северского князя оказывается незначительным эпизодом, заслужившим от современников не похвалу, а порицание. Причины были достаточно веские, летописцы их не скрывали. Не высокие идеи защиты Русской земли от половцев двигали Игорем и Всеволодом, а желание ухватить побольше добычи, упредив объединённые выступления русских князей. Подростки, женщины и дети половцев — вот за чем отправились в степь «молодшие князья», уверенные в безнаказанности своего набега: их княжества не подвергались нападениям степняков, а остальные силы половцев должны были быть в тот момент далеко на юге.
Менялся масштаб, менялись точки зрения, иным оказывался конечный результат. Вместо самоотверженности и патриотизма на первое место выступала алчность мелких князьков, обуянных завистью к старшим, тщеславие и жажда лёгкой поживы. Всё это рисовало Игоря отнюдь не с лучшей стороны. Как показал академик Б.А. Рыбаков, в результате грабительского набега Игоря вся тяжесть ответного удара половцев должна была упасть на южнорусские княжества. Вина князя усугублялась и тем, что он напал на союзных ему половцев. Можно только удивляться, почему после грабежа и забав с «красными девками половецкими» взятые в плен князья и остатки их дружин не были порублены разъярёнными половцами на куски.
Но это была не главная загадка.
Загадка, на которую так или иначе обращали внимание исследователи «Слова о полку Игореве», заключалась в несоответствии историко-поэтической системы поэмы с той действительностью XII века, которую рисуют нам русские летописцы. Автор «Слова…» в ряде случаев решительно расходился с летописцами в оценке действующих лиц, в передаче взаимоотношений князей, даже в реальной географии южнорусских земель, что было уж совсем необъяснимо.
Мысль металась в поисках выхода из всех противоречий. Выписки из летописей, словарей, научных работ перемежалась в блокнотах тех лет с попытками исправить текст новыми, порой фантастическими его прочтениями, от которых приходилось тут же отказываться. Наверное, так мучились и другие исследователи этого удивительного памятника. Он вызывал одновременно восхищение — и раздражение, потрясал внутренней поэтичностью своих образов — и повергал в недоумение явно бессмысленным сочетанием букв… Это было похоже на решение уравнения со множеством неизвестных.
«Для „Слова…“ характерно чередование ритмизованных, действительно поэтических кусков с прозаическим пересказом, глоссами, сокращениями, — записывал я в тетради. — То же самое мы находим в песнях „Старшей Эдды“. Может быть, это указывает на сложную, так сказать, устно-письменную историю памятника, где пересказы забытых строф чередовались с цитированием?»
(5, 187) Через несколько месяцев: «Любопытно сказочно-былинное построение сна Святослава: князь как будто задаёт боярам загадки, а те их отгадывают… правда, ничуть не меньшими загадками! Но вот на что стоит обратить внимание: и во сне, и в его толкованиях какое-то важное место занимает море. Откуда оно здесь? Откуда море вообще в „Слове…“? Дойти до моря — только похвальба князей. А тут и по летописи получается, что часть Игорева войска „в море истопоша“. Чудеса, да и только!»