«Не общерусская оборонительная борьба и даже не защита собственных рубежей, а лишь желание захватить половецкие юрты с жёнами, детьми и имуществом толкало князя на этот поход», — обличал князя Игоря академик.
И это — герой? Да мог ли так покривить душой древний поэт, выдавая чёрное — за белое, низость — за доблесть? А ведь поэт XII века, современник событий, испытывал по отношению к Игорю если не восторг, то безусловное уважение, причём столь явное, что и через восемь веков, принимая доказательность выкладок историков о том, что князь Игорь является в полном смысле слова «антигероем», мы всё равно испытываем к нему симпатию! Испытываем, хотя ни в одном древнем или средневековом литературном произведении не найдём примера, чтобы поэзия столь высокого накала и художественности, восхваляя и прославляя предательство, коварство и алчность, взывала к сочувствию читателей такому персонажу…
Так кто же прав — историки или поэт? Сам того не зная, я уже искал ответы на возникшие вопросы, и, в конце концов, не был удивлён, когда однажды почувствовал, что живые, переосмыслявшиеся на протяжении столетий образы «Слова…» выносят меня из глубин XI века в 1185 год — в пламя пожаров, в ссоры князей, а вместе с тем и в ту круговерть предположений и догадок, которые неизменно завершаются вопросом: почему, когда и кем было написано «Слово о полку Игореве»?
Где только ни пытались отыскать его автора, каким только именем ни называли! То он оказывался скоморохом или гусляром, забавлявшим народ на площадях и в княжьих теремах; то его объявляли дружинным певцом и просто дружинником, совершавшим злосчастный поход вместе с Игорем и разделившим его плен; его записывали в придворные поэты то одного, то другого князя; он становился тысяцким, боярином, учёным греком, монахом, заезжим скальдом… В языке поэмы находили приметы, указывавшие на происхождение её автора из Тмуторокани, с Северного Кавказа, из Новгорода Великого, Пскова, Галича, Киева, Чернигова и Новгорода Северского. Вся Русская земля попеременно становилась его родиной, подобно тому, как все города Аттики оспаривали когда-то честь называть себя родиной Гомера.
Имя поэта XII века пытались отыскать на страницах летописей среди дошедших до нас имён его современников. В авторе «Слова…» видели прямого внука Бояна, книжника Тимофея, «словутного певца» Митусу, тысяцкого Рагуила, Миронега Нездиловича, Петра Бориславича и других исторических лиц, даже — Ярославну. Автором поэмы был назван и сам князь Игорь на основании того соображения, что кто же, дескать, кроме Игоря, мог так хорошо знать, что с ним происходило, что он говорил и что делал? О том, что это литературное, более того — поэтическое произведение, такие исследователи, как видно, уже не помнили… Догадки строились, как правило, на очень шатких основаниях, хотя каждое такое предположение подкреплялось системой аргументов, иногда — тяжеловесными учёными томами.
Впрочем, могло ли быть иначе?
Поиски автора «Слова…» были связаны с определением времени, когда была написана поэма. Эту дату, как правило, отодвигали от времени похода Игоря всё дальше и дальше — в конец 80-х годов XII века, в его 90-е годы, в начало XIII столетия и даже ещё дальше, как полагали Д.Н. Альшиц и Л.Н. Гумилёв. В пользу этого приводили самые разные аргументы: длительность пребывания Игоря в плену, время смерти Владимира Глебовича переяславльского от ран, смерть «буй-тура» Всеволода, походы Романа Мстиславича на половцев… И всё же наиболее верной мне представлялась догадка Б.А. Рыбакова, который датировал создание основной части «Слова…» — похода, схватки, поражения, обращения к князьям, — летними месяцами 1185 года.
Его основным аргументом было упоминание автором «Слова…» «шереширов», рязанских князей, выступавших в качестве «подручников» владимиро-суздальского князя Всеволода Юрьевича «Большое Гнездо», что было допустимо не позднее июля этого же года, когда они вышли из повиновения своему соседу.
В том, что призыв к князьям — центральное ядро поэмы, не сомневался никто и раньше. Теперь большинство исследователей было согласно, что это прямое обращение автора, продолжающее «золотое слово» Святослава, но не являющееся его частью. Действительно, горестные сентенции киевского князя завершаются пессимистическим признанием: «но се зло — княжи ми не пособие, на ниче ся годины обратиша…»