К чему привела дружба Игоря с Кончаком, нам известно: летом 1187 года «ис половець» вернулся Владимир Игоревич с женой, дочерью Кончака, и с уже родившимся ребёнком. Брак этот, вне всякого сомнения, был оговорён значительно раньше событий весны 1185 года, как то всегда бывало, и обошёлся Кончаку, по-видимому, в весьма солидную сумму, не считая приданого. Во-первых, он «поручился за свата Игоря» перед Гзаком сразу же по окончании злосчастной стычки, и после побега Игоря (который, скорее всего, сам же и организовал) должен был выплатить неустойку; во-вторых, ему пришлось выкупить из плена Владимира Игоревича, который попал, как и все князья, в руки чужих половцев, но его судьба не беспокоила ни отца, ни мать, — об их сыне должна была позаботиться Кончаковна и её отец.
Кстати, никто из исследователей почему-то не обратил внимания на тот факт, что Игорь бежал не только по возвращении Кончака, но после возвращения Гзака, в противном случае он рисковал бы снова попасть к Гзаку в плен, потому что путь в Посемье из ставки Кончака был только один…
Свидетельства о тесной дружбе Игоря с Кончаком позволяли по-новому взглянуть и на события, происходившие после столкновения Игоря с половцами на реке Сюурлий.
Какие-то споры Гзака с Кончаком, отражённые повестью о походе Игоря, действительно имели место и были далеко не случайны. Кончак неизменно придерживался интересов Игоря и, как мне представляется, выполнения какой-то задуманной ими совместной программы действий. Именно последним объясняется совершенно непонятный краткий набег Кончака на хорошо укреплённый Переяславль, и ещё менее понятный выезд навстречу половцам Владимира Глебовича «с малой дружиной». И уже совсем непонятным может показаться поведение горожан, спокойно наблюдавших с городских стен за схваткой и «отбивших» князя только после того, как он получил три тяжёлые раны.
Между тем все эти «странности» хорошо объясняются этикетом той эпохи.
Хотя летопись очень скупо сообщает о происходившем у стен Переяславля, можно утверждать, что выезд Владимира Глебовича «в мале дружине» за стены города был не бравадой, а единственно возможным ответом на личный вызов Кончака, принародно брошенный князю. Ведь половцы вовсе не осаждали город и не вынуждали его к сдаче. Можно полагать, что и острог вокруг города они зажгли только тогда, когда князь отказался принять вызов, справедливо рассчитав, что теперь его к этому вынудят горожане. Когда же в результате схватки князь был ранен и унесён в город, половцы, вместо того, чтобы с удвоенной энергией продолжать осаду, сразу же ушли из-под стен Переяславля, по дороге «творя пакость» в Посулье… Всё это полностью отвечает требованиям средневековых рыцарских поединков, многократно зафиксированных в хрониках и романах той эпохи.
В силу сказанного, мне представляется, что, обезопасив пребывание Игоря среди половцев, Кончак один выполнил то, что они — по-видимому — собирались сделать вместе: нанести удар их общему врагу, переяславльскому князю. Отсюда и попытки Кончака отговорить Гзака от похода в Посемье. Но это не удалось, и Кончак отправился к Переяславлю один, чтобы мстить Владимиру Глебовичу за Игоря. Тайны из этого никто не делал, наоборот, объяснение нападения местью в те времена было несомненным признаком рыцарства у всех народов раннего средневековья, начиная от викингов, франков и славян, и кончая арабами и монголами. Выполнение же такой процедуры за своего друга, который почему-либо оказывался не в состоянии мстить врагу, как это случилось с Игорем, поднимало мстителя в глазах окружающих на высочайшую степень рыцарской доблести и куртуазности.
Я уже не сомневался, что Кончак и его половцы, дружественные «ольговичам», в стычке с ним не участвовали. Они подоспели слишком поздно, чтобы её предотвратить. Кончак смог только избавить Игоря от тягот плена и, как истинный друг и рыцарь, тотчас отправился вместо него бросить вызов Владимиру Глебовичу, — в полном соответствии с поведением героев рыцарских романов и баллад того времени. А затем, вернувшись и рассказав Игорю об удавшейся мести, дождался возвращения Гзака и устроил Игорю побег, дав надёжного провожатого и подсмену коней.
Теперь было нетрудно догадаться о причине ужаса автора «Слова…». В пожаре переяславльского острога, зажжённого половцами во славу Игоря, он увидел пламя новой всеобщей усобицы между потомками Ярослава Мудрого, только куда более страшной, чем сто лет назад, когда степные союзники и родственники были впервые приведены Святославичами на Русскую землю, чтобы вернуть себе Чернигов. Не это ли и было главной причиной, заставившей его вспомнить о Бояне?