В дошедшем до нас тексте летописной повести нет ни слова о причинах похода. Больше того, «походом» это мероприятие не названо. Игорь не «выступил», не «исполчился», как требовалось бы говорить в таком случае, а всего только «поехал» из Новгорода, «взяв с собой» своего брата, племянника и старшего сына. Был ли с ним и младший сын, как утверждает Лаврентьевская летопись, — не ясно, во всяком случае, в военный набег его безусловно не взяли бы. При этом, как подчёркивает автор повести, ехали князья «не спеша», не заботясь о том, что об их выступлении могут проведать половцы. Так о каком набеге может идти речь?
Задуматься о действительной цели поездки меня заставило описание разговора Игоря со «сторожами», то есть разведчиками, которые сообщили, что «ратницы (т.е. дозорная сторожевая служба на пограничье) наши ездят с доспехом (т.е. во всеоружии, ожидая нападений)», поэтому надо или поспешить — куда? — или же возвратиться домой, ибо «не наше есть время». Странная дилемма для собравшихся в поход, не правда ли? Игорь резонно ответил, что не столкнувшись с опасностью повернуть назад — «срам пуще смерти», возвратиться можно только в случае неизбежности боя. Отсюда приходится заключить, что бой не был целью экспедиции, его надеялись избежать. И самое удивительное при этом, что расчёты Игоря полностью оправдались уже в первой же стычке с половцами.
Напомню, как это выглядело.
Между русским отрядом и половцами, стоявшими уже в боевом порядке, протекала река Сюурлий. За спинами половцев находились их кибитки с женщинами. Русский отряд не успел «исполчиться» (кстати сказать, здесь впервые употреблено слово «полки», до того упоминалась только «дружина») и подойти к воде, как из рядов половцев выскочили лучники, пустили по стреле «в сторону русских» и тотчас же ударились в бегство. «поскакали и те половцы, которые стояли далеко от реки», — пишет автор повести. Другими словами, только ещё увидев подходящий русский отряд, половцы бежали, бросив на произвол судьбы свои семьи и пожитки. Странно? Безусловно. Но этот факт подтверждают все без исключения источники, в том числе и «Слово…», согласное с повестью в описании победы и торжества победителей после того, как русские воины «помчаша красные девкы половецкыя».
Собственно боя не было, была лишь инсценировка боя, после чего половцы отдали «победителям» весь свой обоз. Казалось бы, «победители» могли не сомневаться, что половцы вернутся, а между тем русские князья к бою не были готовы и даже были «изумлены» появлением половецких войск. Спрашивается, чего же они ожидали? С другой стороны, в их руках был весь полон, которым они легко могли купить свою свободу. И тут нас поджидает вторая неожиданность: о полоне нигде не упомянуто, как если бы его вообще не было! Более того, тут-то и начался настоящий бой.
Он никак не мог длиться эпические «три дня»: даже куда более крупные сражения того времени, собиравшие большие силы противников, заканчивались в течение одного светового дня — достаточно вспомнить хотя бы о битве на Куликовом поле. Здесь же русских было очень мало — даже с черниговской «помочью» не более полутора или двух сотен человек… Всё кончилось очень быстро, в течение одного часа, а, может быть, и того быстрее, если спящих просто повязали… Но вот как при этом объяснить вполне гуманное отношение половцев к русским после того, как те, по свидетельству летописи и «Слова…», всю ночь забавлялись с «девками половецкими», то есть с их жёнами и дочерьми?
Новая загадка? Или мы просто привыкли видеть в «Слове о полку Игореве» совсем не то, что в нём содержится?
Мы видим в нём описание героического похода на половцев, но героев ждёт поражение и плен; мы ждём гибели Русской земли, возвещанной поэтом в зловещих предзнаменованиях, но вместо этого в Русской земле и на её рубежах воцаряется мир, и прежние враги заключают союзы свадьбами; мы ожидаем жестокой схватки, которой предпослана знаменитая аллитерация («в пяткъ потопташа поганыя плъки половецкыя…»), а вместо этого находим всего лишь инсценировку боя…
Конечно, летописные произведения и поэма — всего только литература, где люди и события искажены туманом домысла и причудливо трансформированы в художественные образы, почему наши попытки с их помощью разобраться в прошлом оказываются лишь анализом бликов былой реальности, отражённых сознанием неведомых нам авторов. Но вот факты.
Поход Игоря завершился свадьбой его сына на дочери Кончака, и автор «Слова…», опережая возвращение молодых, возглашает им славу, вроде бы совсем неуместную в контексте «трудных повестей». За что такая честь? При чём здесь они? Почему именно о них, а не об Игоре, ведут разговор в форме сценического диалога Кончак и Гзак? И кто такой Гзак, который не оставил больше никакого следа на страницах летописей? Может быть, он — неудачливый претендент на руку и сердце Кончаковны, почему и угрожает расстрелять «сына сокола»? Разговор их связан с «красной девицей», что прямо возвращает нас к «красным девкам половецким», выступающим главным призом русских князей в финале первого «боя». Здесь «красная девка» — Кончаковна. А там? Странный обоз из «красных девок»! Или и там, и здесь речь шла об одной и той же «красной девке», уже сговорённой за сына Игоря? Ведь не случайно же перед отправлением в степь Игорь выделил сыну Путивль, что в княжеских семьях того времени предшествовало женитьбе становящегося самостоятельным княжича.