Одно дело толкования, объяснения при сохранении текста как такового, другое дело — перестановки, отмены кусков текста, безосновательные поправки, исправления, разрушения самого содержания памятника, его ритмики, даже поэтики. С моей точки зрения, это ничуть не лучше безосновательных передатировок памятника. Перенесение «Слова о полку Игореве» из XII в. в какой-то другой, например в XVIII в., разрушает смысл, содержание памятника, но при этом всё же сохраняется текст «Слова» как цельного, единого и художественного произведения. Иное дело — объявить «Слово» радикально испорченным осколком чего-то неизвестного, но более совершенного.
В серии очерков писателя А. Никитина, напечатанных в журнале «Новый мир»[3], «Слово о полку Игореве» подвергается вивисекциям, ампутированию отдельных частей, расслоению. Отдельные места и весь памятник в целом объявляются плохо скроенными из разновременных частей. Этот вывод делается с необычайной лёгкостью и апломбом. На неосведомлённых читателей очерки А. Никитина несомненно могут произвести некоторое впечатление. Особенно мне обидно за многочисленных преподавателей вузов или учителей литературы в средней школе. Что им говорить о «Слове», если они поверят в «учёность» и хотя бы частичную правоту А. Никитина? А ведь журнал «Новый мир» — один из самых авторитетных и читаемых в нашей стране.
Жанр, в котором написана серия очерков А. Никитина «Испытание „Словом“», не нов, а в последнее время он даже моден: научный детектив. Но так как детективную интригу легче всего построить на сюжете собственных поисков, открытий и якобы преодолённых мнимых заблуждений, то этим, очевидно, можно объяснить своеобразный «автобиографизм» очерков. Однако этот жанр «научного полудетектива» или «детективной полунауки» очень труден для того, чтобы разобраться в авторской аргументации, — в силу смешанности рациональных доказательств и иррациональных, а также эмоциональных мемуарного характера заметок. К тому же избранный автором жанр вынуждает его к многословию и недоговоренностям.
Между тем хорошо известно: краткость и деловитость — вежливость учёного, а доказательность — необходимое условие научной работы. Не писал же Ньютон о том, каким образом и при каких обстоятельствах был им открыт закон земного тяготения. История с яблоком, упавшим на него в саду и подавшим ему тем самым мысль о законе тяготения, — не более, чем позднейшая легенда. Открытия доказываются, а не описываются, к тому же со столь большими автобиографическими отступлениями. Таинственная история с Бояном, вскрытая при особых личных обстоятельствах, являющаяся научным центром очерков А. Никитина, может по первому впечатлению показаться в такой детективной форме занимательной и в силу этой занимательности убедительной, но только малоосведомленному в древней литературе читателю! На самом деле мы имеем дело с имитацией научных аргументов и не более.
Первый же очерк А. Никитин начинает с описания раздражения некоего «академика» против концепции Л. Н. Гумилёва.[4] Это раздражение якобы было вызвано резкими выражениями А. Никитина по адресу Л. Н. Гумилёва. Тем самым А. Никитин стремится, очевидно, оправдать собственные резкости и в этих своих очерках — дескать, они просто «неакадемичны». Но дело в том, что за резкими выражениями в данном случае скрывается не «неакадемичность», а неуважение почти ко всей предшествующей А. Никитину науке — академической и неакадемической, литературоведческой, филологической и исторической. Всё охаивать и в то же время предаваться самодовольным рассказам о том, как он дошёл до своих «открытий», начиная от первых признаков «прозрения собственного невежества» (5, 187)[5] и придавая значение и предполагая интерес читателей даже к той погоде, при которой он предавался своим размышлениям, но не развёртывая ни доказываемых тезисов, ни доказательств этих тезисов, — это метод сокрытия от читателя точного изложения концепции и подлинной аргументации.
Многословность и непроясненность концепции А. Никитина возникает не только из-за избранного им научно-автобиографически-детективного жанра, но и из-за привлечения к очеркам посторонних, не идущих к делу проблем.
Ну вот, в частности, такой вопрос: почему в первом из очерков такое внимание уделяется мусин-пушкинскому изданию «Русской Правды» 1792 г.? А. Никитин пишет: «Можно было бы взять для сравнения печатного текста („Слова о полку Игореве“. - Д.Л.) с оригиналом „Духовную…“, или, как её теперь именуют, „Поучение“ (Владимира Мономаха. — Д.Л.). Но с „Поучением“ противники графа (А. И. Мусин-Пушкина. - Д.Л.) почему-то молчали…» (5, 199). Вот именно — «почему-то»)! А. Никитин не заметил, что издание «Поучения» было уже подробно и тщательно сравнено с изданием «Слова» по всем статьям и благодаря этому выявлены многочисленные сходные приёмы издания, позволившие объяснить многие особенности печатного текста «Слова» 1800 г. Моё подробное исследование на этот счёт дважды печаталось, а в монографии Л. А. Дмитриева о первом издании «Слова», которую А. Никитин называет «великолепною» (5, 199), прямо говорится, что он (Л. А. Дмитриев) сам не производит сличения именно этих двух изданий А. И. Мусина-Пушкина, так как это уже сделано мною[6].
[3]
Никитин А. Испытание «Словом…». — Новый мир, 1984, №5, с.182–206; №6, с.211–226; №7, с.176–208.
[4]
Во избежание уже возникающих недоразумений хочу сразу же оговориться, что лично я до весны 1984 года никогда с А. Никитиным не встречался, а к Л. Гумилеву отношусь с пониманием.
[5]
Первая цифра в моих ссылках в скобках на статьи А. Никитина указывает номер журнала, а вторая — страницу.
[6]
См.: Дмитриев Л. А. История первого издания «Слова о полку Игореве»; Материалы и исследование. М.; Л., 1960, с.5.