…Остается деятельность научно-кабинетная. В ней я сознаю, что могу еще сделать кое-что свое и принести пользу русскому слову, русской мысли.
…Хотя я перевез до 1000 томов своей библиотеки в Тотьму, потом в Вологду, а теперь в Кадников, но, несмотря на все мои старания, я скоро заметил, что мои работы по истории наук и по истории мысли вообще здесь невозможны.
…Высочайшей власти не желательно, чтобы я находился в столице, центре всей деятельности в России.
…Нельзя ли дать мне возможность работать в скромной сфере науки, не возвращая меня в столицу? Мне кажется, что средство есть: дозволить мне жить за границей.
За несколько дней до моего ареста, Ваша Светлость, я имел возможность эмигрировать, и меня предупреждали, что я буду арестован. Но я не хотел, как не хочу и теперь, потому что разрывать совсем связи с отечеством очень тяжело, и только крайность может принудить к тому человека.
…Перевод в другую губернию, о чем, кажется, хлопочет моя мать, был бы для меня, конечно, важен в отношении здоровья, но для работ моих он совершенно не имеет значения, а мне осталась в будущем только жизнь кабинетная, работа мысли. Лишь эта работа, а не мое здоровье, может иметь какую-либо цену для моей родины и для правительства. Столица мне закрыта, остается одна возможность, — и поэтому обращаюсь к Вашей Светлости с этим письмом».
Письмо было отослано 10 марта, и почти одновременно он отправил в Петербург, в адрес редакции «Недели», последнее из серии «Исторических писем». Несведущий читатель не мог бы догадаться, что со страниц газеты звучит голос человека, сосланного в лесную глушь. Этот голос провозглашал: «…история не кончена. Она совершается около нас и будет совершаться поколениями, растущими и еще не родившимися. Настоящее нельзя оторвать от минувшего, но и минувшее потеряло бы всякое живое и реальное значение, если бы оно не было неразрывно связано с настоящим, если б один великий процесс не охватывал историю в ее целом». Как в прошлом, так и в настоящем «вне истины и справедливости прогресса никогда не существовало».
Он взывал к истине и требовал справедливости — устно, письменно и печатно. И часто казалось, что его не слышит никто.
В томительные дни ссылки в Кадникове он составил и записал свои двенадцать заповедей:
«1. Храни в себе человеческое достоинство.
2. Развивай в себе телесные и душевные способности для стремления к истине и справедливости.
3. Стремление к истине возлагает на тебя обязанность безусловной критики, борьбы с призраками и с идолами.
4. Изучай природу и владей ею.
5. Будь искренен в чувствах и в мыслях,
6. Путем критики иди к твердому убеждению.
7. Воплощай свое убеждение в дело и жертвуй для него всеми благами жизни.
8. Будь последователен в мысли и жизни.
9. Стремление к справедливости возлагает на тебя обязанность не только воздавать каждому по достоинству, но и охранять чужое достоинство так же строго, как собственное.
10. Развивай в людях сознание человеческого достоинства, стремление к истине и справедливости, критику мысли, искренность чувства, решимость жить согласно убеждению.
11. Покоряйся необходимости, не падая духом; оценивай возможное, не увлекаясь чувством; стремись к наибольшему возможному благу, когда не можешь достичь лучшего.
12. Содействуй сознательно прогрессу человечества».
Эти заповеди он составил для своих детей и для себя. Он не желал плыть по течению. И нужны ему были не просто житейские правила, но — заповеди, ибо дело его было не просто делом, но — призванием.
В Кадникове он был тогда единственным ссыльным, и двум жандармам поручено было за ним наблюдать. Правда, они ему особенно не досаждали. Вечерами, до поздней ночи, в его занавешенном окне горел свет, и его силуэт можно было видеть в окне, когда он вставал из-за письменного стола и ходил из угла в угол. Наблюдавшие могли не беспокоиться: поднадзорный сидит дома при свечах.
Лишь тайная переписка связывала его с кругом друзей. Из писем он узнал, что князь Суворов ровным счетом ничего не сделал для того, чтобы ему как-то помочь, — не стоило на него рассчитывать. Узнал также, что в середине мая дочь его с мужем вернулась из-за границы домой, в Петербург, а месяцем позже из Вологды бежал в неизвестном направлении Сажин.
После побега Сажина надзор жандармов за Лавровым был заметно усилен.
В июле приехали навестить его в Кадникове сын Михаил, уже двадцатилетний, и муж дочери Михаил Негрескул — худой, с черными кудрями, неправильными чертами лица и внимательными темно-серыми глазами. Очень славный оказался у него зять.