Это был его адрес. Он поступал как благородный человек.
А дня через два в той же газете можно было прочесть о том, что произошло в ночь с 27 на 28 мая. В эту ночь Гюго из открытого окна своего кабинета на втором этаже услышал: кто-то постучался у дверей дома, внизу. Гюго подошел к окну и спросил: «Кто там?» Незнакомый голос ответил: «Домбровский». И сразу же тяжелый камень ударил в стену возле окна. Гюго посмотрел из окна вниз и увидел в темноте небольшую толпу. Все понял и стал закрывать окно. В этот момент брошенный из толпы булыжник разбил стекло, неизвестные закричали: «Долой Гюго! Смерть ему!» Кто-то пытался вскарабкаться по стене, кто-то пытался выломать дверь…
Так враги Коммуны ответили на открытое письмо писателя. А вслед за тем бельгийские власти потребовали, чтобы Гюго покинул пределы страны…
Преследуемые правительством Тьера коммунары и их семьи тайно прибывали в Англию.
12 июля Лавров получил записку от Маркса: «Дорогой друг!
Не будете ли Вы так добры прийти к нам пообедать в ближайшее воскресенье в 5 часов вечера?
Вы встретите у нас некоторых из наших парижских друзей».
Парижским друзьям нужно было всячески помочь. И тем, кто бежал в Англию, и тем, кто остался во Франции. Лавров решил возвратиться в Париж. Он попросил Германа Юнга, секретаря Генерального совета Интернационала и часовщика по профессии, пересылать ему из Лондона письма, если они еще будут сюда приходить. Друзья из Интернационала достали ему паспорт на чужое имя, и он отправился обратно во Францию.
«Третьего дня я приехал из Лондона весьма благополучно, если не считать сильной качки на море и пренеприятного дождя, когда я садился на пароход и сходил с парохода, — сообщал он 27 июля в письме к Елене Андреевне Штакеншнейдер. — …Парижа я еще почти не видал. Развалины есть, но не очень уж значительные. В разговорах все посдержаннее. Журналы хуже, чем когда-либо: плоскость невообразимая. Но посмотрю еще. Где мои прежние приятели, оставшиеся в живых? Не знаю даже, куда обратиться, чтобы узнать о них. Все места прежних собраний заперты».
В доме № 10 в проезде Сен-Мишель, куда он вернулся, исчез консьерж — арестован версальцами. Осталась жена с детьми…
Лаврову передали письмо из России, от старшего сына, посланное еще в июне. Боже мой, что это было за письмо! Михаил словно обитал на другой планете, настолько он был далек от всего, Чем жил его отец. Волновала ли сына судьба Парижской Коммуны? Думал ли он о будущем России? Вряд ли. Судя по письму, он озабочен был лишь одним: как бы ему стать законным владельцем имения в Мелехове. Он сообщал, что министр внутренних дел получил прошлогоднее — такое вынужденное! — письмо Петра Лавровича из Парижа. «Но оно никакого значения не имеет, — недовольно замечал сын, — так как… получено не через посольство, т. е. не законным путем, и имеет характер вполне частный, так как рука не засвидетельствована».
О бюрократы, бюрократы!
«Далее ты мне написал письмо, но из этого письма я никакого употребления сделать не могу, потому что оно скорее может принести вред, чем пользу». — Должно быть, Михаил даже не сознавал, как больно будет отцу читать такое письмо. — «Дело в том, — рассуждал сын, — что ты считаешься безвестно отсутствующим, и надо сделать так, чтобы твое местожительство сделалось бы официально известным и чтобы тебя по адресу вызвали бы обратно в Россию и, не получив от тебя согласия в шестимесячный срок, выгнали бы навсегда из пределов государства и, лишив прав, похоронили бы тебя политически». — Подумать только: с подобной перспективой сын не только мирился, но видел в ней выход из положения! И вот почему: «Тогда мы сможем быть введены во владение имуществом уже никому не принадлежащим, так как ты уже будешь считаться умершим, а до тех пор ничего сделать нельзя. Ты жив и, следовательно, можешь пользоваться всеми гражданскими правами». — Что за чушь! Но следующая фраза говорила уже о поразительной глухоте Михаила к слову, о его душевной глухоте. Он написал буквально так: «Но тебя необходимо уморить и для этого необходимо тебе посоветоваться в посольстве. Ради бога, сделай все от тебя зависящее; ну, если дело не выгорит, что ж делать…»
А о том, что действительно могло интересовать отца, Михаил сообщил предельно кратко и сухо: «Маня в Екатеринославе. Автоном умер». И больше ни слова ни о Мане, ни о бедном Автономе, который в прошлом году с такой самоотверженностью сопровождал Петра Лавровича до прусской границы…
Нет, не пойдет он в посольство, не дождется от него Михаил подобного унижения.
Удрученный письмом сына, он взялся за доставленные почтой русские газеты. Развернул — и увидел подробное сообщение о процессе в Москве. Наконец-то слушается дело об убийстве студента Иванова в парке Петровской академии, на скамье подсудимых — соучастники… Вот речь адвоката Спасовича… В ней, спасибо ему, сочувственно упомянут Михаил Негрескул — «человек весьма замечательный, находившийся в весьма дурных отношениях с Нечаевым и с которым, вероятно, случилось бы в Петербурге то яке самое, что с Ивановым в Москве, если бы он стал противодействовать плапам и намерениям Нечаева». — Несомненно! Было бы именно так, если бы раскрытие убийства Иванова не заставило Нечаева бежать за границу. Интересно знать, где этот негодяй сейчас. Месяца три назад Давыдов рассказывал, что Нечаев ныне живет в Лондоне, ни с кем из членов Интернационала не встречается и будто бы работает наборщиком в какой-то типографии. В последнее не верилось, так как английским языком он до приезда в Лондон, конечно, не владел. Из Парижа Нечаев уехал, говорят, за месяц до провозглашения Коммуны. Не исключено, что Лавров даже видел его на улице в Париже или в Лондоне. Видел и, не зная в лицо, спокойно прошел мимо…