В Париже он поселился в тесной квартирке в доме № 328 в конце узкой и длинной улицы Сен-Жак. Чтобы попасть домой, ему надо было пройти в глубину двора, направо, и подняться по убогой и грязной лестнице на третий этаж. Из крошечной передней дверь вела в первую комнату, побольше, с камином в углу. Пока не были доставлены книги, эта комната выглядела пустой. Во второй комнате он поставил железную кровать и покрыл ее фланелевым одеялом. Была еще кухонька, он ею не пользовался.
Утром приходила убирать комнаты консьержка. Убирала наскоро и, кажется, плохо, но ныли он не замечал по близорукости.
На улице Сен-Жак целыми днями громыхали по булыжнику колеса телег. В ближайшем ресторанчике он завтракал и обедал. Собственно, это был не ресторанчик, а так — «гарготка» — нечто вроде трактира. На обед он брал только одно блюдо — из экономии. Вечерами дома приготовлял себе чай на спиртовке. Спиртовку ставил на камин, а воду наливал в жестяную кастрюльку, чайника пока что не имелось. А за чаем и поговорить было не с кем — душу отвести.
Однажды вечером при свете коптящей керосиновой лампы сидел он дома за столом, самым простым, поскольку письменный стол был ему пока что не по карману, и писал письмо Лопатину в Лондон. Вдруг послышался звонок у дверей. Он открыл — и удивился, увидев малознакомую молодую женщину. Он видал ее прежде в Цюрихе — там она слыла бакунисткой и, вместе с тем, была одной из немногих, кто слушал его лекции по математике… Он пригласил ее в комнату и узнал, что она только что приехала в Париж и вот решила первым делом посетить его, как затем стало ясно, без особой необходимости. Гостья оказалась необычайно разговорчивой, а ему все было интересно, и, когда она спохватилась и спросила, который час, было уже половина третьего. Не мог же он выставить ее на улицу среди ночи…
Наутро он встал, как всегда, в шесть часов. Спал сегодня на колченогом диване в большой комнате. В половине седьмого сел к столу и взялся за перо. «Я сам удивляюсь, — написал он Лопатину, — как быстро усваиваю себе нигилистические приемы: вообразите, у меня ночевала женщина (что скажет, что подумает о моей нравственности консьержка!) и еще молодая и бывшая три года назад очень хорошенькой… Вчера приехала в Париж, и ночевать было негде вблизи, я и предложил. Отвел ей мою спальню, и она еще спит, а я сажусь работать».
В общем, этот случай мог быть поводом скорее для шуток, чем для подозрений, его репутация вряд ли могла пострадать даже в глазах консьержки…
Далее в письме он сердечно поблагодарил Лопатина за все его труды в Лондоне: «Бумаги не хватило бы, чтобы излить весь поток моей благодарности, и потому запираю его шлюзы. Серьезно, мне ужасно совестно, что я Вам доставил такие непомерные хлопоты».
И вообще тяжко было у него на душе. Теперь он чувствовал себя словно бы отстраненным от деятельности во имя революции. Признавался в письме к Лопатину: «…черт знает что делается с моими нервами: хоть топись».
А тут еще пришло известие, что Огарев умер в Гринвиче.
Прибыли наконец из Лондона его книги, заняли место на полках по всем стенам, от пола до потолка. За сорок три франка, выкроив их с трудом, он купил большой письменный стол и поставил его, по своему обычаю, посреди кабинета.
Работа за письменным столом одна заполняла его дни. Новости он узнавал из газет, реже — из писем. Здесь, в Париже, мало кто о нем вспоминал.
Поздней осенью, когда наступили холода, пришлось купить уголь. Но, когда уголь горел в камине и камин дышал жаром, все-таки не ощущалось того уютного тепла, какое давали дрова в белой кафельной печи дома на Фурштатской.
Так он встретил новый, 1878 год…
Ждать добрых вестей из России не приходилось. На хождение в народ царские власти отвечали арестами. Многие молодые пропагандисты уже два-три года томились в предварительном заключении.
Еще в сентябре Тургенев письмом пригласил его к себе на улицу Дуэ и дал прочесть переписанный кем-то от руки обвинительный акт — целых триста страниц — по «делу о пропаганде».
И вот в конце января газеты сообщили: в Петербурге закончился процесс по этому делу — оно становилось известным как дело 193-х. Пятерых обвиняемых осудили на десять лет каторги.
На другой день после вынесения приговора — Лавров узнал об этом опять же из газет — в Петербурге молодая женщина по имени Вера Засулич стреляла в генерал-губернатора Трепова. Он был серьезно ранен, ее арестовали. Свой поступок она объяснила тем, что одного из заключенных Трепов приказал выпороть. Подобный произвол нельзя оставлять безнаказанным, выстрел ее — и возмездие, и протест. Революционная молодежь не желает более безропотно сносить расправу.