Яблочков решил образовать акционерное общество по созданию электрического освещения. Акции пошли нарасхват, их купили на миллион франков. Теперь Яблочков мог уплатить в России свои долги. Предстояло не только оплатить все векселя, но и добиться, чтобы московский коммерческий суд отменил свое прежнее решение, по которому Яблочков был объявлен банкротом.
Выполнить все необходимое взялся по дружбе Герман Лопатин. Яблочков доверил ему сорок тысяч рублей, и Лопатин с этими деньгами и с чужим паспортом отправился в Россию.
А еще раньше уехала в Россию Зина, вместе с ребенком. Она в этом году окончила парижскую Медицинскую Школу, ей оставалось только получить диплом, но сделать это она попросила Петра Лавровича. Он обещал переслать ей диплом в Петербург.
В июле Надя Скворцова принесла ему только что полученное письмо: Зина извещала, что собирается остаться на зиму в Петербурге, у сестер. Разумеется, вместе с сыном: «Бруно мой растет на радость всем. Он такой беленький…» Они жили этим летом на даче неподалеку от Петербурга, на станции Сиверской.
Герман Лопатин написал Петру Лавровичу из Москвы: «Поди, Вы сильно ругаете меня за неприсылку Вам до сих пор моего адреса?.. К несчастью, у меня нет здесь пи одной знакомой души, кроме членов той разбойничьей шайки, в которой я вращаюсь». Разбойничьей шайкой он, как видно, именовал прожженных дельцов из московского коммерческого суда. «Придется, пожалуй, подождать моего переезда в Петербург. А когда он состоится, и сам черт не знает. Препятствия возникают ежеминутно самые неожиданные, самые нелепые. Например: передается дело в суд — в нем не оказывается нескольких листов, и дело возвращается обратно. Или: в самый день доклада «загулял» писец и исчез вместе с делом. Только вчера вечером мне удалось наконец разыскать его в одном притоне, пьяного, оборванного, босоногого, посреди черепков всевозможной посуды и огромных луж всевозможных жидкостей… Как Вам это нравится? Поэтому мне трудно сказать ни когда кончится дело, ни даже как оно кончится. Главный разбойник говорит, что если бы меня допустили до словесного судоговорения, то он был бы уверен в успехе; но это оказывается невозможным, тая как я не присяжный стряпчий и не кредитор… Забавно, что один из «разбойников» возымел подозрение, что я никто иной, как сам «патрон», и в пьяном виде называл меня не иначе, как его именем и отчеством». — Это значит, его приняли за самого Яблочкова и называли Павлом Николаевичем. — «Но знаете ли, — отмечал Лопатин, — что из этого вздора может выйти маленький скандальчик, ибо патрона разыскивают и кое-кто из шайки был бы рад узнать, что он тут, чтобы попугать его задержкой и сорвать с него что-нибудь». Далее рассказывал, что съездил на несколько дней в Петербург. «Конечно, часть времени провел на даче у своих. Затем отправился разыскивать разных «наших». — Кого-то он разыскал, но фамилий в письме не назвал, не доверяя бумаге. — «Сильно заметно, люди совершенно равнодушны к «программам» и группируются по темпераментам… Большинство, более молодое и живое, хотя менее развитое и образованное, спешит «сделать» хоть «что-нибудь».
Эти слова Лопатина припомнились Лаврову очень скоро, когда он прочел в газетах: на улице в Петербурге убит кинжалом шеф жандармов генерал Мезенцов, неизвестный убийца скрылся. Кто же это был?
Пришло новое письмо из Москвы от Лопатина. Он рассказывал, что опять ездил на несколько дней в Петербург: «Убийство Мезенцова было при мне. У меня вечером этого дня потребовали бумаги. Хозяин просил меня ие пугаться, когда ночью явятся ко мне с обыском, ибо обыскивают всех приезжих, подходящих под приметы, а мои усы, возраст, хорошее платье и серое пальто, дескать, соблазнительны». Конечно, Лопатин не мог позволить себе написать в письме, кто именно убил шефа жандармов. Но оп решился дать намек: «Возможно, и Сергею не сдобровать». Это значило, что приговор революционеров привел в исполнение Сергей Кравчинский.
Летом этого года к Петру Лавровичу приезжала дочь. Ее приезд был для него великой отрадой. Ведь он не видел ее семь с половиной лет… Маня привезла в Париж гостинцы, в том числе большой, ведерный самовар. Она приложила много старания, чтобы его квартирка стала уютнее.
Консьержка, приходя по утрам подметать комнаты и вытирать пыль, называла никогда не виденный ею прежде самовар «чайной машиной» и боялась до него дотронуться.
По рассказам дочери Петр Лаврович понял, что она не очень счастлива в семейной жизни. Она не смогла полюбить Эммануила Негрескула так, как его старшего брата, своего первого мужа, дети были ее единственной радостью. Со своими братьями Маня виделась редко. Михаил давно уже добился того, что ему было отдано мелеховское имение — с согласия министерства внутренних дел. Он по-прежнему тихо служил на железной дороге, так же, как и младший брат Сергей. Оба, как видно, считали, что деятельность отца бросает на них тень и может помешать их продвижению по службе. И поэтому перестали ему писать…