Первой в программе выступила начинающая писательница. Видно было, что она страшно волнуется и потому читает свой рассказ никого не видя и ничего не слыша. Потом пела под аккомпанемент рояля молодая армянка — меццо-сопрано, ученица Полины Виардо, подруги Тургенева, которая сама уже не выступала в концертах, но давала уроки. После певицы выступил курчавый, бледный и тщедушный автор помещенных в парижской газете очерков «В одиночном заключении. Воспоминания нигилиста». Здесь он прочел рассказ, написанный с благими намерениями, но без достоинств литературных. Дикция у него была чудовищная — словно бы каша во рту. Затем играл гастролирующий скрипач. И наконец, неизвестный Лаврову молодой поэт прочел стихотворение о казни российского революционера. Было оно довольно длинным и заканчивалось так:
Родина-мать! Сохрани же, любя,
Память того, кто погиб за тебя!
Эти стихи вызвали явное замешательство среди части присутствующих. Кто-то из художников подошел к автору стихотворения и раздраженно сказал:
— Вы выступили против программы. Это может дурно отразиться на Обществе нашем… Автор побледнел и быстро ушел.
Лавров же был доволен проведенным вечером, он всем аплодировал и вообще был рад оказаться — в кои годы раз — в многочисленном русском обществе. Ушел уверенный, что все прошло благополучно.
Однако потом он узнал, что больного Тургенева посетил русский посол в Парняге князь Орлов и выразил возмущение этим вечером, устроенным в Обществе художников: «Там, — он говорил, — под видом поэзии преподносилось бог знает что! И как можно было приглашать Лаврова! Это может иметь для вас самые неприятные последствия».
На другой день к Тургеневу пришли гости. Он сидел, потирая больное колено, заметно возбужденный, взволнованный. Сказал, что от него, представьте, ждут извинения за его поступок…
— Не может быть! — изумился один молодой человек. — Это невероятно…
— Ах, батюшка, молоды вы еще, — воскликнул Тургенев, — оттого вам и кажется, что не может быть. Все может быть! Особенно — невероятное.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Наступало утро 14 марта 1881 года, по старому стилю- 2-го. Еще не рассвело, когда Лаврова разбудил звонок у дверей. Звонок был тем более неожиданным, что он знал: ворота во двор дома запираются на ночь, ключ — у консьержа, и, если уж кто-то решился консьержа разбудить, значит есть тому причина чрезвычайная. Лавров нашарил рукой серные спички, зажег свечу. Глянул на часы — еще нет четырех, кого ж это принесло в такое время? Поспешно оделся и со свечой в руке пошел к двери. Открыл — за дверью, на темной лестнице, стоял Георгий Плеханов.
— Петр Лаврович, царя убили!
Лавров задохнулся, ошеломленный, жестом пригласил войти.
Уже в комнате Плеханов, с круглыми от возбуждения глазами, рассказал самую последнюю новость — ее принес телеграф. Вчера в Петербурге, на набережной Екатерининского канала, народовольцы убили царя. Сегодня об этом будет сообщено в газетах.
И вот Плеханов, противник террора и сторонник «Черного передела», с недавнего времени живший в Париже, сейчас говорил о событии в Петербурге с восторгом, словно ждал, что убийство Александра Второго откроет перед страной какие-то новые прекрасные перспективы. Когда он умолк и уставился на Лаврова, ожидая, должно быть, ответного взрыва восторга, Лавров сухо ответил:
— Могли бы мне сообщить и утром, а то разбудили консьержа…
Он открыл окно. Рассвет едва начинал розоветь над крышами. Выло тихо и по-весеннему тепло.
День прошел в ожидании подробных сообщений из Петербурга.
Так что же, напряженно думал Лавров, быть может, убийство царя действительно всколыхнет революционной движение в России? Или же только вызовет жестокую реакцию, ответный террор? Во всяком случае, тому, что Александра Второго сменит нынешний наследник престола, радоваться не приходилось. Вспомнилось, как Тургенев говорил про будущего Александра Третьего, что это ограниченный, невежественный и даже ничтожный человек.
Вечером Лавров направился в близкую, на расстоянии одного квартала, русскую библиотеку на улице Бертоли. В библиотеке (ее все чаще называли тургеневской), как и следовало ожидать, собралось много народу, все были в возбуждении чрезвычайном, обнимались и поздравляли друг друга. Кажется, все тут были убеждены, что убийство царя не только доказывает силу «Народной воли», но, главное, должно подорвать в народе веру в незыблемость царского самодержавия.