Все тут ждали, что скажет сегодня Лавров, и он произнес очень короткую речь. Непосредственно о события 1 марта говорить не стал, указав, что газетные сведения пока недостаточны. Он лишь выразил свою глубокую веру в революционное движение и его будущую победу.
На другой день почтальон принес ему открытку из Лондона. Писал Гартман: «Поздравляю! Поздравляю!!!!! 21-го марта у нас митинг «славянских народностей и русских выходцев»… Повод к митингу достаточный: Коммуна и смерть царя». Гартман просил Лаврова написать и прислать ему текст речи по этому поводу — чтобы огласить на предстоящем митинге.
Что ж, Лавров не считал себя вправе уклоняться от высказывания собственных взглядов. Тем более что значение Парижской Коммуны стоило подчеркнуть в дни ее годовщины, десять лет спустя. Но совсем не столь бесспорным представлялось ему значение события 1 марта. Он никого не поздравлял по этому случаю. В тексте речи — для лондонского митинга — он лишь отдал должное «самоотверженной энергии небольшой группы русской молодежи, поддержанной недовольством целого общества», и отметил, что социализм «борется не против единиц, а против целого строя…»
Гартман, должно быть, такой речью был неудовлетворен. Но что ж делать, его нынешнего энтузиазма Лавров не разделял — чему было радоваться?
Он еще не знал, как воспринял событие 1 марта Тургенев. Когда услышал стороной, что тот собирается ехать в Россию, отправил ему записку — написал, что хотел бы с ним увидеться. Тургенев прислал записку ответную: «Мне самому очень бы хотелось повидаться и побеседовать с Вами перед отъездом». Предложил встретиться в скромном и мало кому знакомом кабачке на бульваре Клиши, рядом с улицей Дуэ, где он жил.
Они встретились днем, в такое время, когда в кабачке было почти пусто. Разговаривали по-русски, так что никто их разговор не понимал… Тургенев сказал, что испытывает огромную тревогу за судьбы России. Он также ожидал наступления реакции, жестоких репрессий царского правительства…
Потом из газет узнал Лавров, что пятеро участников покушения на царя казнены. В их числе такие горячие головы «Народной воли», как Желябов и Перовская. На свободе осталась лишь горсточка народовольцев, и не в силах они были ни помешать этой казни в Петербурге, ни ответить на нее каким-либо немедленным действием. Поздно было укорять их за отчаянность поступков, и никому из них Лавров не стал писать назидательно: «Я же предупреждал…»
В апрельском номере петербургского журнала «Слово» появилась — под псевдонимом, разумеется, — его статья, написанная в прошлом году, «Теория и практика прогресса». Власти, видимо, сразу догадались, кто автор статьи. Дальнейшее издание журнала было запрещено.
Тургенев, за несколько дней до своего отъезда в Петербург, прислал ему письмо, оно заканчивалось так: «Желаю Вам всего хорошего — и нам обоим свидеться в более благоприятных обстоятельствах».
Но до благоприятных обстоятельств было еще отчаянно далеко…
В августе Лавров получил письмо из Швейцарии: писал его парижский знакомый — русский доктор Белоголовый. Важнейшие сведения сообщал Белоголовый — достоверные безусловно, хотя и полученные из третьих рук.
В Германию, на курорт в Висбадене, приехал отдыхать уволенный в отставку министр внутренних дел Лорис-Меликов. Бывший министр повстречал на водах писателя Салтыкова-Щедрина и рассказал ему, что в Петербурге под покровительством великого князя Владимира Александровича учреждена «Дружина спасения», цель которой — исследование и истребление нигилизма. Они не остановятся перед уничтожением таких личностей, как Гартман или Кропоткин. «Дружина» организована в виде тайного общества, но с субсидией от государя. Белоголовый просил предупредить об этом Кропоткина — «не указывая на источник», ни в коем случае не называя имени Салтыкова в письме.
Гартмана не было возможности известить: в июле он отправился в Америку. Сейчас он был, наверное, недосягаем для царской «Дружины». А Кропоткин только что прибыл из Швейцарии в Лондон — на небольшой съезд анархистов, и письмо в Лондон Лавров послал ему немедленно. Не называя по имени ни Лорис-Меликова, ни Салтыкова, ни Белоголового, он советовал Кропоткину быть осторожным и поменьше выходить из дому по вечерам. Обещал рассказать, в чем дело, при встрече — рассчитывал, что Кропоткин остановится в Париже на обратном пути в Швейцарию.