— Нет ли возможности с вами, как главою партии, договориться о прекращении террора? — спросил Некрасов (или, вернее, некто под фамилией Некрасов). — Имеет ли партия достаточную дисциплину? Иначе невозможно было бы с нею договориться. Я слышал от русских в Париже, что все террористы действуют вразброд, кружками, между которыми нет никакого согласия. Наконец, вы мне сами говорили, что не занимаетесь террором и даже лично его не одобряете и что этим заняты совершенно самостоятельно террористы, находящиеся в России.
— Что касается соблюдения условий, — сказал Лавров, — вы можете полагаться на мое личное обещание. Она мне верят и меня знают, хотя я не глава партии к не член Исполнительного комитета, Я же не могу полагайся на вас, потому что я вас не знаю.
Разговор иссяк. Депутат никому не ведомой Земской лиги ушел. И больше не было о нем ни слуху, ни духу.
А затем Лавров получил долгожданную записку от Нивинского — тот снова оказался в Париже и записку прислал из отеля: «Многоуважаемый Петр Лаврович! Не писал вам и не телеграфировал, потому что положительно невозможно. Много, очень много есть нового и крайне интересного. Напишите, когда могу быть у вас. Преданный всей душой Я.»
Нивинский пришел. И разочаровал в высшей степени. Все его новости в итоге свелись к одному: его дипломатические усилия провалились. И хотя с самого начала к этим переговорам Лавров относился с некоторым сомнением, все-таки ужасно было жаль, что из них не выходило ничего.
В последнем письме из городка на склоне Пиренеев Варвара Николаевна жаловалась на собачий холод в её комнате, — значит, пора было ей возвращаться.
Вместе с ней вернулся в Париж доктор Летурно. Он уделял ей гораздо больше времени и внимания, чем Лавров, и, кажется, становился близким ей человеком. Что ж, так и должно было быть. Но, когда она долго не появлялась на улице Сен-Жак, Лаврову так не хватало ее присутствия… Ведь ему больше не с кем было поговорить по душам. Он так утешался, когда она садилась у его камина и бледное лицо ее розовело у огня… Но теперь она как будто от него отдалялась.
И вообще нечему было порадоваться. Радужные надежды на переговоры с «Добровольной охраной» оказались иллюзией, мыльным пузырем.
Марина Никаноровна привела к Лаврову прибывшего в Париж Льва Александровича Тихомирова, единственного уцелевшего, помимо нее самой, члена Исполнительного комитета «Народной воли». Из соображений конспирации надо было его называть Василием Игнатьевичем Долинским.
Познакомились. Это был худой, ниже среднего роста человек лет тридцати, с редкой рыжеватой растительностью на плоском лице. Волосы его были жидкими и словно бы полинялыми. Внешне он чем-то походил на Достоевского, только вот глаза глядели тускло и то и дело подергивались: он страдал нистагмом. И, признаться, как-то не располагал к себе.
Лавров уже прежде читал пропагандные брошюры для народа, написанные Тихомировым, и признавал за ним некоторые литературные способности. Марина Никаноровна была убеждена, что Лавров и Тихомиров смогут вдвоем, при ее посильном участии, издавать новый революционный журнал. Журнал под названием «Вестник Народной воли». Пора наконец привести в исполнение план издания, который никак не удается осуществить…
Прискорбную новость услышал Лавров в декабре; с Петром Никитичем Ткачевым на улице в Париже случился припадок умопомешательства и его отвезли в Приют святой Анны, то есть в сумасшедший дом.
И тут вспомнилось: еще несколько лет назад с великим нетерпением ждал Ткачев русскую революцию… Но революция не началась, а согласиться с предположением, что придется ждать ее не один десяток лет, было выше его сил. Удачное покушение на царя 1 марта прошлого года окрылило Ткачева, но ненадолго. Ничего не изменилось в России… Он запил, тогда от него ушла жена. Сошелся с какой-то миловидной и недалекой француженкой, ради заработка вынужден был стать секретарем у некоего русского господина, посылавшего корреспонденции в петербургскую газету «Голос». Ткачева часто встречали в русской библиотеке на улице Бертоле, а еще чаще в одном дешевом кафе на бульваре Сен-Мишель: он страшно изменился, ходил в обтрепанном костюме, в, лицо стало одутловатым от пьянства, нервы у него сдали вконец.
И вот такая страшная развязка.
А два года назад сошел с ума Сергей Андреевич Подолинский — по причинам иным, но тоже драматическим… К тому времени Лаврову было известно, что Подолинский женился в Полтавской губернии, снова приехал во Францию и занялся медицинской практикой в Монпелье. Здесь он пережил личную трагедию: умерла его маленькая дочь, причем он сам ее лечил, а после ее смерти понял, что лечил неправильно.