«Вчера, устыдившись Ваших увещаний, — отвечал Лопатин 10 октября, — я схватил перо и здесь же, в Британском музее (он писал в читальном зале) навалял письмо о Тургеневе, которое тут же принялся перевозить на английский берег… Оттащил мое детище к Тусси, но f не застал ее дома. Сегодня она наотрез объявила мне, что ни одна английская газета не примет моей рапсодии, что это не письмо, а статья и пр. Говорю: «Что делать! Я не умею писать иначе. Сейчас же отошлю мое чадо Л-ву, чтобы он видел, что не леность помешала мне выполнить это дело». Говорит: «Напишите маленькое фактическое письмо только о самом главном». Ответствую: «И Л. советовал мне то же. Но я не умею сокращать и отказываюсь от этого». — «Хотите я сокращу вам, а вы перепишете с теми изменениями, которые сочтете нужными?»…Она проворно начертала две странички, а я переписал их, как школьник поздравительное письмо к родителям… Очень настаивала она на том, чтобы я писал всюду my old friend Turgeneff; иначе, говорит, не пройдет; и я еле-еле мог умолить ее ограничиться однократным употреблением более неопределенного иностранного термина my friend». — Понятно, что Лопатину было неловко писать о Тургеневе «my old friend» или «ту friend» — «мой старый друг» или «мой друг», — но, пожалуй, он имел на это право. Теперь оставалось ждать, когда письмо Лопатина в газету будет напечатано.
Письмо к Лаврову, начатое 10 октября, Лопатин продолжал 11-го: «Вот уже несколько дней, как у нас стоит египетская тьма. Мой вчерашний утренний визит к Тусси совершился при свечах. Сегодня, в 10 ч, дня (я встаю поздно), я не мог не только различить правого сапога от левого, но и найти сапогов, и должен был зажечь свечу, чтобы одеться. Еле-еле и спички-то нашел. Конечно, уличные фонари горят, экипажи едут тоже с зажженными фонарями, все лавки освещены, и тем не менее на улице темнее, чем ночью… Сегодня опять нет ничего от Вас. Уж не захворали ли Вы снова? Или, быть может, почтовый пароход, по случаю тумана, никак не может найти Англию?»
Далее следовала приписка: «Сегодня заставил-таки себя написать вторую половину моего письма к Зине. Итак, я окончил эту чертовщину, мучившую меня больше месяца». Теперь ему предстояло получить в Лондоне визу (разумеется, не на подлинную свою фамилию), навести справки о расписании морских рейсов и отправиться по морю в Петербург — через Гетеборг, Стокгольм и Гельсингфорс.
Окончание письма было помечено уже 12-м октября. «Вчера вечером, вернувшись домой, нашел Ваше письмо, — извещал Лопатин. — Очевидно, что все это запаздывание происходит просто от туманов на суше и на море. Ну, и я снимаю embargo с моего письма к Вам и направляю его по назначению. Вы упрекаете меня в молчании (!!). Стыдитесь! Я только и делаю, что пишу Вам!»
В конверт он вложил вырезку из газеты «Daily News» со своим письмом о Тургеневе — с подтверждением того, что сообщал в статье о Тургеневе Лавров. «Черт-издатель пропечатал и мой адрес, который я скрывал от публики и друзей», — досадовал Лопатин.
«Черти-англичане не дают мне билета 3 класса, уверяя, что они назначены лишь для матросов», — возмущался он в письме от 17 октября. Денег у него было в обрез…
Двумя днями позже прислал пакет: «Вот письмо мое к Зине. Посылаю его незаклеенным. Если пожелаете — прочтите: хотя боюсь, что перспектива 44 страниц рукописного текста может испугать Вас. Рассказав Вам так много, я не вижу причины скрыть от Вас и последнего акта этой семейной драмы. Мало того, я даже желал бы, чтобы Вы прочли это письмо. Мне кажется, что я имел и имею нравственное право поставить мои будущие отношения к Зине так, как я поставил их тут… Но, прочитав письмо, заклейте его перед отдачею». И наконец: «На случай, если бы Вы не прочли письма, сообщаю Вам следующее: 1) я пишу в нем: «Ответа не жду и не желаю, а потому просил П. Л. не давать моего адреса решительно никому». Так и держитесь…»
Потом он написал уже из Стокгольма 30 октября: «У меня осталось всего 2 фунта с небольшим. Хватит ли этого расплатиться в отеле и добраться до Гельсингфорса, ей-богу не знаю и трушу ужасно». В конце приписка: «Узнал, что первый пароход отходит сегодня ночью».
Можно было не сомневаться, что с этим пароходом Лопатин отплыл в Гельсингфорс…
В первом письме из Петербурга он сообщал: «Устроился я сам, независимо ни от кого и очень хорошо. По-моему, моя берлога много безопаснее многих легальных жилищ, и, в случае грозы, я могу укрыть несчастливца много лучше, чем они. Отлично вижу, что за мною не наблюдают». Но больше ничего обнадеживающего он сообщить не мог: «Нынче царствует весьма зловредная система. Никого не берут сбацу, а наблюдают за квартирою целые месяцы и берут человека лишь тогда, когда известен весь круг его посетителей и знакомых… Общее настроение тоскливое и апатичное. Все бездельники и трусы ругают, как всегда, партию: зачем она бездействует».