— И как он это сделал? Как отключил сознание? — спросила я.
Мы смотрели на третью комбинацию генов, которая скрывала в себе сложнейшую загадку: как чужеродный организм смог стереть сознание человека.
— Для начала тебе нужно понять, что такое Я, — начал Кейн. — Что тебя определяет? Что тебя отличает от других?
Я ответила, не думая:
— Память.
— Верно, память — это твоя идентичность. Благодаря памяти, ты знаешь, кто ты такая, кем работаешь, кто твои друзья, что планируешь делать на выходных, что любишь, что ненавидишь. Вирус понял, что надо стереть память.
— И как это сделать?
Кейн демонстрировал разные изображения МРТ головного мозга, а я все нюхала его шею, надеясь, что он не замечает.
— Мозг — сложная конструкция, состоящая из иерархических групп сверхсложных гиперструктур нейронов, — Кейн продолжал объяснять. — Память прописывается сразу в нескольких нейронных сетях во всех частях мозга. То есть воспоминание — это возбуждение определенного набора нейронов, объединенных в одну сеть, но в разных частях мозга. Воспоминание о вкусном ужине затрагивает разные отделы мозга, например, корковый центр обоняний, затылочную долю со зрительным отделом и височную долю со слуховым. Отключить целые отделы мозга вирус не может, потому что зараженный не сможет без них охотиться. А значит стереть память он не в силах. Но он может контролировать способность человеческого мозга пользоваться памятью.
— Отключая нейроны, — следовала я за Кейном.
Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я чувствовала себя не в своей тарелке, когда он смотрел на меня вот с таким вот довольным лицом, словно я-собака ему кость динозавра принесла. Я ударю его, если он почешет меня за ушком.
А может, не ударю, а попрошу еще.
Робокоп крутился на табурете возле дальнего стола и подначивал: «Оседлай его, сестра!».
Я мысленно шикнула на образ, понимая, что галлюцинации переходят все разумные пределы.
— Интересно, как это происходит? — спросила я, прервав наш затянувшийся глазной контакт.
— Что именно?
— Как люди теряли память? Как переставали осознавать себя?
Кейн задумался, а потом произнёс:
— Представь, как ложишься спать вечером.
«Он уже приглашает тебя в постель!»
Заткнись, металлический ублюдок!
Кейн запустил видеоролик с тремя разными электроэнцефалограммами.
— Эта принадлежит Лилит, я ее помню. А эти чьи? — спросила я.
— А эти принадлежат спящему и бодрствующему. Сравни их с Лилит, — сказал Кейн.
И я, как самая послушная ученица, сосредоточилась над заданием Кейна.
Ритмы Лилит были ровными и монотонными, как на энцефалограмме человека в фазе глубокого сна, скачки линий были синхронными, превращаясь в один дружный хор. На третьей электроэнцефалограмме была показана деятельность мозга бодрствующего человека, и его ритмы работали хаотично. Примерно такой же бардак, как у меня в голове с Робокопом, радугой и стаканчиком.
— Когда мы проваливаемся в фазу глубокого сна, нейроны в мозгу начинают работать синхронно. В состоянии сна сложные нейронные взаимодействия невозможны, а это — основное условие наличия сознания. Мы осознаем себя, когда нейроны работают в сложной многокомпонентной витиеватой системе взаимодействий. Нам нужен этот хаос, — Кейн показал на беспорядочные линии, — чтобы осознавать себя.
Кейн увеличил картинку.
— Получается, за время глубокого сна, — Кейн показал на дружный хор симметричных скачков в линиях спящего, которые удивительным образом походили на линии электроэнцефалограммы Лилит, — из нашей памяти пропадают целых восемь часов жизни. Мы не знаем, что мы делали в это время, как переворачивались, куда закидывали ноги, укрывались или скидывали одеяло. Мы, может, даже встали и пошли в кухню, чтобы выпить стакан воды, а потом вернулись обратно в постель. Наше тело жило само по себе. Нас в нем просто не было.
Я взглянула на Кейна, вспомнив свой кошмар. Нас просто нет. Получается, тело может жить без меня. Как это возможно? Как вообще природа допустила такое, что тебя могут просто выгнать из тела, как из автомобиля? Так по-садистски засунуть тебя в мир туманных грез, из которого нет выхода. Лилит сейчас там. Она даже не осознает, что ее тело лежит в плексигласовом боксе в гостинице «Умбертус» посреди альпийского Бадгастайна, когда не осталось больше людей на земле. Все это время она пребывала в том белесом нигде без границ, без света, без звуков, без вкуса и вообще без какого-либо проблеска жизни. Осознает ли она время в том нигде? Знает ли, что с ней произошло? Понимает ли, сколько времени прошло? Слышит ли остальных людей?
Кейн подвел меня к жуткой правде, на которую я не хотела смотреть, но пришлось.
— Электроэнцефалограмма Лилит — это электроэнцефалограмма спящего человека. Ее там сейчас нет, — Кейн указал на голографический видеоролик, донося до меня каждый миллиметр пугающего открытия.
— А теперь представь, что этой способностью человеческого мозга отключать сознательное и действовать бессознательно воспользовался некий вражеский агент, и пока Лилит была в отключке, он записал себя в ее сознание, подменил его, занял его место, и теперь ее сознание не может вернуться на свой прежний стул. Там уже сидит вирус.
— Кома от болевого шока, — вспомнила я один из этапов процесса превращения.
Кейн закивал.
— Сначала вирус выработал в человеке потребность в крови, потом стал модифицировать метаболизм, отключая органы, трансформация породила нестерпимый болевой шок, который загонял человека в кому. Вирус насильно заставлял человека заснуть.
— И когда люди засыпали, он садился на пустой стул, — закончила я.
Кейн закивал, одарив меня грустной улыбкой.
— Как думаешь, где они — люди? — тихо спросила я.
Мне хотелось услышать научное объяснение своего кошмара. Кейну понадобилось время, чтобы собраться с мыслями.
— Я думаю, — начал он, — они нигде.
И сердце мое остановилось. Боже, как точно он это описал!
«Выходи за него замуж, детка!»
Пошел к черту!
— Вернее, нам сложно представить это место. Оно не конкретное. Ведь это просто своеобразное состояние головного мозга, когда вследствие нарушения электрических импульсов в нем не создается достаточное количество нейронных сетей, чтобы сформировалось полноценное сознание. Эти люди по-прежнему где-то там, в мозгах зараженных, просто они не осознают самих себя, как людей.
Мы долго молчали, просто сидя рядом друг с другом, наблюдая за пленяющим взор танцем вирусной ДНК, испещренной цепочками разноцветных нуклеотидов-бусинок, означающих смерть. Отнюдь не веселую, как может показаться от всей этой цветастой дискотеки. Это очень печальная смерть, обрекающая на вечное проклятье существовать где-то между мирами.
— А я ведь была там… этой ночью, — сорвалось с моих губ.
Я тут же дернула себя. Я не люблю делиться секретами, ведь душу нараспашку открываешь — слабые места преподносишь потенциальному врагу на блюдечке. Но внутренне мне хотелось поделиться с Кейном своими сокровенными страхами. Черт, да я все никак не могла перестать представлять, как мы друг другу косы плетем!
«О-о, уже слышен звон свадебных колокольчиков!»
Я пристрелю тебя. Я клянусь. Я понимаю, что ты не сидишь на том стуле, Робокоп, но я сейчас достану винтовку и растерзаю в щепки этот стул!
— Я была там, где они заперты, — начала я, — там очень… тоскливо.
Мне не хватало слов, но я старалась описать Кейну место, в котором ему никогда не оказаться.
— В груди селится глубокая пустота, как когда теряешь кого-то очень дорогого. От этой пустоты не скрыться, не найти покой, потому что они не в силах это изменить. Все, что им остается — это смириться со своей беспомощностью и беспрестанно выть. И я так хочу вывести их оттуда. Я хочу дать им ориентир, на который они пойдут, как на свет маяка…
Кейн хмуро смотрел на меня, сложив руки у лица. Не знаю, понимал ли он меня, по крайней мере, очень старался. Он ведь никогда раньше не задумывался, что происходит с людьми после комы. И только опыт с Лилит показал, что они не исчезают за долю секунды в никуда, они как призраки остаются запертыми между жизнью и смертью, и постоянно испытывают необъяснимый страх и тоску, которую не могут объяснить, потому что не помнят, кто они и что с ними случилось.