— А у вас какая профессия?
— Юрист.
— Следователь?
— Нет-нет. Я работаю в таможне. У вас, наверное, до сих пор неприязнь к следователям… Человек родом из детской колонии, — задумчиво проговорила она. — А у вас что за профессия?
— Строитель. — ответил я. И тут меня понесло.
Я рассказывал ей все. Все без утайки. О моей детской ущербности и первой любви. О том, как одна девушка перевернула мою жизнь. О тревожности улиц, когда бродишь по ним один; о детской колонии, о наивном и жестоком мире подростков, рано ставших взрослыми, о голоде, обо всем. Улицы водили нас по городу, и она крепко держала меня под руку. И я говорил и говорил, иногда привирая, чтобы украсить непривлекательные подробности, чтобы самому себе показаться лучше и чище. И ловил себя на этом вранье, но все равно знал, что говорю чистую правду.
Она слушала и молчала, глаза то грустнели, то наполнялись смехом. А потом мы сидели в какой-то маленькой, забитой молодежью мороженице и пили кислейшее вино. И в гомоне голосов и звяканье посуды она говорила, близко склоняя ко мне свежее лицо с усталыми глазами:
— Вот вы всё сами, и вам некого винить, некого ненавидеть. Вы никому не должны.
Я смотрел на нее, и всё больше чувствовал нашу родственность, и влюблялся в ее руки, сдержанные жесты, глаза.
— А вы хотели бы увидеться с той девушкой?
— Это невозможно.
— Она умерла?
— Не знаю. Но она теперь не та. Той девочки нет — она осталась там, где и парень, которым я был.
— Да-да… Туда не вернешься.
Мы вышли. Был ветер и холодный сумрак, но мне было тепло. Мы брели сквозь вечер — два маленьких мира, между которыми протянулась зыбкая, невидимая связь.
Возле Каменноостровского моста она остановилась.
— Дальше я пойду одна, ладно?..
Она быстро пошла через мост и вскоре скрылась за горбом. А я остался один, и на миг меня охватило чувство покинутости, как тогда в юности. Но я уже был защищен. Я знал, что эта женщина останется со мной, как та девушка, как все люди, которых я любил, с которыми враждовал, как все мои ошибки, все успехи, все неразгаданные почему.
Журавли
Рассказ
Письмо пришло через месяц после отъезда дочери с каникул.
«Дорогие папа и мама! Я выхожу замуж за Сережу. Свадьба у нас в общежитии девятнадцатого октября. Приезжайте».
Это был максимум информации, которую можно было извлечь из полутора страниц, заполненных прыгающим, с неодинаковыми буквами почерком. Остальное же было успокоительным: «Я знаю, что вы рассердитесь, что не сказала вам этого дома. Но тогда еще все было не твердо. Я боялась, что мама будет волноваться, а ей это вредно. Вы не расстраивайтесь…» В этом духе было все письмо.
Полковник Михаил Александрович Бородин встретил эту весть спокойно. Не от черствости и не от безразличия: долгая военная служба, необходимость принимать решения на глазах подчиненных приучили его к сдержанности — он привык обдумывать события, не давая воли чувствам. Не скажешь же Ленке: «Не выходи». Да и глупо это, пожалуй, было бы. Кроме того, своим спокойствием полковник как-то уравновешивал волнение жены, у которой сильно повысилось артериальное давление. Она даже слегла на несколько дней, а потом все жаловалась на тяжесть в сердце. И вышло так, что на свадьбу пришлось ехать ему одному.
Бородин не был в Ленинграде почти тридцать лет и думал, что не узнает город. Он знал, что во время войны Ленинград сильно пострадал от бомбежек и обстрелов, а что это значит — он хорошо представлял себе. Потом, после войны и особенно в последние годы, газеты писали, что город разросся и обстроился, и Михаил Александрович полагал увидеть то же, что и в быстро меняющейся Москве. Но, против ожидания, выйдя с вокзала, сразу узнал и площадь Восстания, и перспективу Невского, замкнутого шпилем Адмиралтейства. Все было таким, каким помнилось с детства, а изменения — сквер на площади, станция метро на месте белой церкви, отсутствие трамваев на Невском — все это как-то не бросилось в глаза. Видимо, потому, что очень подходило к этой площади, к проспекту.
Полковник не стал дожидаться такси, решил пройти на Петроградскую пешком. Все его вещи уместились в портфеле, а штатское пальто не выделяло в потоке прохожих. Он шел неторопливо, смотрел на фасады домов и витрины, на лица, дышал серым сырым воздухом, и мало-помалу начала одолевать полковника тревожная неуверенность в себе, какая-то внутренняя зыбкость, будто вовсе и не он теперешний шел по ленинградским улицам, приманивающим пешехода ровностью и прямизной и обманно сокращающим расстояния, так что глазу кажется близко, а ноги-то эти расстояния чувствуют. Словно бы на этих улицах, уже омороченный шумом и суетой, встретил полковник кого-то родного, но уж такого забытого, что и не понять, к радости ли эта встреча или к неприятности. Словно нежданно-непрошенно свалился на голову родственничек, и рад, кажется, повидать кровного, и нежность к нему, а все же какой-то холодок в груди, и выбираешь момент спросить, вроде бы небрежно и по-доброму, надолго ли и зачем пожаловал. А ну как насовсем, а тут уж давно своя жизнь — хорошая ли, плохая ли, это уж другой разговор, но привычная, — и теперь что-то изменится, что-то потеснится.